Безымянлаг - Андрей Олех

Тела шевелились во тьме, чесались и постанывали. Куда их везут, было неважно. Многие считали, что уехать из Сибири перед самым началом зимы – уже удача. Но седой зэк так не думал. Есть безводные лагеря Средней Азии, подмосковные торфяные болота, шахты Урала, и везде найдется холод, плохая еда, сошедшие с ума вохры, прикормленные блатари, начальство, возомнившее себя богами. С чем из этого придется столкнуться, не имеет значения. Ничего хорошего впереди нет, ничего неизвестного – тоже.

– Там, где я, нет смерти, там, где смерть, нет меня, – чуть слышно сказал седой зэк, раздавив вошь, и закрыл глаза.

Надо спать, пока есть возможность. Но ритм колес сбился, просвистел гудок, вагон тряхнуло. Спящие кучей люди застонали, заматерились, пытаясь освободить или вытянуть затекшие конечности.

– Может, завтраком накормят, – проскулил здоровяк рядом с седым зэком.

Никто не ответил, молодой заключенный вскочил и прильнул к щели.

– Станция какая-то, без названия, – громко объявил он.

– Кремль не видно? – пошутили из дальнего угла.

– Нет, дядя, Кремля не видать, – серьезно ответил парень, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, стараясь увеличить угол обзора. – Видно стройку, кажись, палатки, ветрище ду-у-ует.

Молодой зэк почесал спину, тонкая полоска света выхватывала из полумрака его глаза и переносицу в веснушках.

– Вохры прошли, – сообщил он вагону, ждавшему новостей. – Кажись…

Парень не договорил. Дверь соседнего вагона звякнула засовом, раздались резкие команды вохров. Послышалась возня, беспорядочный шум ног, спрыгивавших на перрон. Потом громкий лязг замка, стук примерзшей двери, и свет, заставивший зажмуриться каждого.

– Чего сидим?! За руку каждого спустить?! На выход! Быстро! Шевелись!

Седой зэк спрыгнул одним из первых, чтобы не получить прикладом как замешкавшийся. Все еще щурясь от слепящего сияния, он продвинулся по перрону. Ветер продувал через фуфайку насквозь, руки потянулись в карман за несуществующими варежками. Сзади кто-то споткнулся, спрыгивая из теплушки. Седой зэк обернулся, встречая худые потемневшие лица своих попутчиков. Каждый был похож на следующего – щетина, зажмуренные глаза, неуклюжий прыжок. За вагоном чуть левее в небо возносилась труба, мешавшая темный дым с облаками.

– Стройся в колонну по четверо! – скомандовал вохр, и зэки после нескольких минут превратились в кривую, дрожавшую вереницу. – Пошли! Живее!

– Это где ж мы, ебеныть? – сказал сосед по колонне, незнакомый седому зэку. – Нас кругами, что ли, по Сибири столько дней возили?

Колонна нового этапа шла быстро, без остановок и окриков, надеясь на завтрак. Идти оказалось недалеко.

– Заходи по четверо, – скомандовал вохр перед длинным бараком без окон.

– «В течение ночи на 29 ноября наши войска вели бои с противником на всех фронтах… – подсказала дату утренняя сводка из репродуктора на станции. – …На одном из участков Ленинградского фронта захвачена в плен группа немецких солдат. Военнопленный солдат четвертой роты сто двадцать седьмого строительного батальона Герман Линберг не имеет одного глаза. Он потерял его еще задолго до войны. Однако в связи с большими потерями на Восточном фронте фашисты стали призывать в армию людей, имеющих серьезные физические недостатки. «Настроение у большинства солдат нашей роты, – говорит Линберг, – подавленное, прежней уверенности в победе у них нет. Несмотря на наступившие холода, зимнего обмундирования солдаты сто двадцать седьмого строительного батальона еще не получили…»

Седой зэк, стоявший ближе к голове колонны, сводку не дослушал, шагнув в прихожую барака. Запах серы и плесени. Дезкамера и баня. Дежурный вохр приказал быстро раздеться, после чего одежду, сложенную стопками, голые зэки передали в окошечко на дезинфекцию.

Четверо зэков-парикмахеров без приветствий и брезгливости защелкали ручными машинками. Короткие волосы седого зэка в стрижке не нуждались, и приставленный к нему заключенный сразу перешел к бритью.

– Ну, аккуратнее, чтоб тебя, – вырвалось у седого зэка, когда тупое лезвие зацепилось за жесткую щетину.

– Сиди, не дергайся, отец, – без эмоций ответил парикмахер. – Могу и по шее полоснуть.

– Такой не убьешь, – ответил седой зэк.

После недолгой стрижки надо было пройти по холодному коридору в баню. Во влажном полутемном зале толпились голые люди. Воды не было.

– Ты подрочи ее посильнее, может, польется, – обратился татуированный зэк к молодому парню, трясшему трубу душа.

– Ай, бля! – взвизгнул юноша, отскакивая от тонкой струйки ледяной воды. – Она холодная, как мыться?!

Седой зэк взял из его руки коричневый обмылок и, сопя, встал под воду. Напор то усиливался, то снова спадал. Худое тело с множеством шрамов, но без татуировок мгновенно одеревенело. От грязи все равно надо избавляться. Седой зэк, истратив весь обмылок, выскочил из-под струи, и начал энергично растирать себя ладонями, одновременно стряхивая обжигавшие холодом капли. Зэки вокруг намыливали руки, обтирая скупой пеной тела, и с матом бросались под трубы, подпрыгивая и жмурясь. Пол холодного коридора прожигал ступни, а его стены, покрытые наледью, пугали одной возможностью к ним прикоснуться.

– Кто вшей не смыл, в баню с медосмотра по новой пойдет, – сказал вохр в парикмахерской комнате и закурил папиросу.

Голые зэки, обнимавшие себя руками, ждали здесь выдачи одежды из дезкамеры, жадно вдыхая табачный дым. Когда вещи пришли, седой зэк первым схватил свою стопку. Одежда была почти горячей и пахла серой, надевать ее было приятно. Прежде чем повязать рваные портянки, пришлось стряхнуть мелкие волосы, прилипшие к ступням.

– Давайте, барышни, на выход, не задерживаем, – выпихнул вохр готовых зэков.

Чистые стояли поодаль от еще не прошедших дезинфекцию, стараясь укрыться за стенами барака от ветра. Безмолвный старый заключенный-художник белой краской подновлял им номера на фуфайках.

– Костер бы, что ли, развести, – шмыгая носом, неуверенно сказал кто-то из чистых.

– Костры запрещены, – снизошел до ответа один из вохров и лениво сплюнул в сторону спросившего.

Седой зэк, прячась от холода, стоял за спинами остальных и осматривал местность. Ветер неприятно щипал свежевыбритые щеки. Справа и вдаль сотни бараков чередовались с палатками и с не коптившими трубами землянок. Что было прямо перед ним, мешали увидеть груды земли. Левее недалекий горизонт поднимался вверх; там за строениями виднелись сторожевые вышки, а за ними – чуть различимые редкие верхушки деревьев и одинокий квартал домов. Что находилось за бараком, было не видно, но ветер доносил оттуда сотни звуков и запахов большой стройки. Это место совсем не похоже на таежные лагеря. За забором нет вырубленных просек, нет вечной тишины безграничного леса. Вместо стволов и веток здесь стальные балки и провода, волчий вой заменяют гудки грузовых машин и поездов, здесь пахнет дымом и сваренным железом, а не хвоей. Но небо то же. И колючая проволока та же. И люди те же.

– Так, эту половину я веду на медосмотр, – гулко сообщил капитан вохров, неожиданно появившийся из-за угла со свитой из бойцов.

– А остальных, товарищ Марков? – спросил самый разговорчивый из охраны.

– А остальных потом приведешь, баран! – гаркнул Марков, одним голосом подгибая колени всех вокруг, и быстро зашагал в сторону медпункта.

Вохры из свиты, указывая дулами винтовок, мгновенно выстроили колонну из чистых зэков, и полубегом погнали их вслед капитану. Осматриваться времени не было, скорый шаг согревал, разгоняя кровь в замерзших ногах.

– Ждать, – буркнул Марков и скрылся в бараке медпункта.

Ждать приятней, чем работать, даже если холодный ветер. Никто не гонит, не выстраивает, не торопит, не бьет, не смотрит на тебя. Пару десятков минут ожидания – и ты становишься частью ландшафта, как камень или дерево. Значительная часть лагерной жизни проходит в ожидании, когда закончится развод, когда дадут обед, когда пересчитают колонну, закончится очередь к окну столовой, рабочий день, холодная ночь, лютая зима, беспокойная весна, душное лето, промозглая осень, год, срок, проклятая жизнь. Большинство зэков привыкают к ожиданию, как и ко всему остальному. Те, что поумнее, считают бесконечные ожидания очередным доказательством глупости системы. Кое-кто идет дальше, думая, что ожидания, промедления, задержки – это и есть проявление злой лагерной воли, чья цель – заставить тебя быть ничем. Во всем этом есть доля истины. Но ждут не только зэки. Рядом стоят вохры, прокуривая легкие насквозь, ждут днем и ночью, ждут посменно, ждут в любую погоду, внутри и по периметру. Бригадиры ждут распоряжений прорабов, прорабы ждут приказов инженеров и начальства. Начальство ждет бумаги из Москвы. В Москве ждут фашистов. У седого зэка было шесть лет на размышления. И ему кажется, что в мире, где человеческая жизнь ничего не стоит, время так же обесценивается. Оно движется, но ничего не значит. Один день сменяется другим, точно таким же, – и так без конца. Но если быть внимательным, если глубоко внутри тебя еще тлеет жизнь, можно заметить в этом бесцветном потоке мгновений прорехи, а сквозь них – неверный отблеск надежды.