Красный гроб, или Уроки красноречия в русской провинции - Роман Солнцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– “Как все русские женщины”…
– Да, да! – возвысил свой глуховатый голос Углев. – Поверила пьяному мужчине… поехала… Но самое странное, у нас ничего с ней не было ни в том городе, ни здесь!
Она недоуменно вскинула глазки.
– Что, правда?!
– В том-то и дело. Я, конечно, пригласил жениться… почему она и приехала. Если бы что-то было, она бы подумала: пьяный треп мужчины.
А поскольку ничего не было, она поверила, прикатила. Мне ее жалко.
Но я ее не любил. – Здесь Углев почти не лгал. Не любил, но “было”.
– Ты вообще тогда никого не любил? – уточнила жена. – Скажи мне сейчас!
– Никого! – все же солгал он. Эммой-то Дуловой был увлечен. – И тут встретилась ты, – и, глядя в глаза жене, не давая ей опустить их, он стал говорить и говорить, чтобы она поверила, что любовь пришла с самого начала: – Я тебя впервые в учительской увидел, перед зеркалом. Я вошел – ты не заметила… губы намазала и – стерла тыльной стороной ладони. И рукой тряхнула, мол, к черту. И я подумал: эге.
– “Эге, – сказали мы с Петром Иванычем…” – пропела чуть польщенная Маша.
– “Эге, – сказали мы с Петром Иванычем…” – Он резко поднялся, обошел столик и обнял ее. И поцеловал в мягкие, навсегда милые ему губы Маши.
И ушел потом в большую комнату, сел привычно у темного окна, возле невключенного телевизора. Раньше он здесь, прямо в квартире, курил, а теперь позволяет себе лишь на даче. Да и там, выкуришь сигаретку, а потом будто проволочка какая-то раскаляется под сердцем… Не пора ли, Валентин, на покой? Ты уже пенсионер, тебе зачли и стаж, и географический пояс, и отдаленность. А что, собственно, делать на пенсии? Вон Кузьма Иванович снова работать намеревается… вышел из больницы, собрал учителей железнодорожной школы – будут внедрять передовые технологии в свете реформы образования. Старый друг и старый вражина! Зачем?! Порушишь и то, что было добрым…
Осень
24.
И пришел сентябрь, и хлынули дожди, серые и холодные, на дачу ходить не было времени, работа в школе отнимала все силы. Уволились три старухи, молодые в школу не просятся, Углеву, как в прежние времена, пришлось преподавать в восьмых классах физику, и жена его Мария вновь вернулась учить детей истории.
И скандалы, скандалы… Дулова, изрядно растолстевшая за последние годы, но все еще с детским выражением лица, обиженно заявила на педсовете, что некий Витя, девятиклассник, ей интимно подмигивает.
Родители Вити поклялись, что у него тик.
– Но почему же он не подмигивает другим учителям? – кричала Эмма.
Ее муж, Калачевский, работая с детьми в компьютерном классе, написал рапорт Углеву: кто-то из мальчиков запустил в сеть вирус, как только включаешь любой из мониторов, на экране возникает нехороший рисунок.
Почистили память, наладили.
И теперь уже новая уборщица Нина, молоденькая девчонка, обижается: под партами, за которыми сидят мальчики, находит презервативы и записки, адресованные ей, с предложением совокупиться.
И снова Дулова: теперь ей уже подмигивают два мальчика… Эмму успокоил Углев такими словами:
– Вы молоды, красивы… вот и моргают… больше ведь никому в школе, так?
На зиму закупили угля, ящик мела, набор географических карт, приобрели для уроков физкультуры сорок пар лыж с ботинками (деньги на лыжи Углев отдал свои, из тех, что ему весной в бане насыпали на поднос бизнесмены).
Кстати, Валентина Петровича больше ни в какую баню не приглашали.
Ксения приходила, но неравномерно, не чаще раза в неделю. Как-то в директорский кабинет позвонила Татьяна:
– Как успехи моей дочери?
Валентин Петрович честно ответил, что успехи невелики. Память у
Ксении слабая, не разработана. Быстро забывает.
Татьяна положила трубку.
Через полчаса позвонил Игорь Ченцов:
– Что, совсем плохо? Я недоволен.
И больше никто из них не звонил. И Углев успокоился. Но как-то раздался звонок, это был Шамоха. Удрученно покрякивая, хрипло дыша, старый курильщик сообщил, что Ченцов ездил в Иркутск на защиту диссертации, где на ученом совете его “прокатили”. Что взбешенный
Игорь угощал иркутян, зазывая всех случайных прохожих с улицы на свой банкет, и вернулся в Сиречь совершено невменяемый…
– Наверное, от нас наконец отстанут, – хохотнул Шамоха. И, похрипев, потянув паузу, доложил: – Кстати, помнишь, Игорек запивал? Будто у него разлад в семье… вот-вот развод…
Ну, как же не помнить?
– Это у них была игра на публику. Надо было как-то обосновать, почему он на ее имя переписал три четверти своего состояния… Семейка еще та.
“Да, интересно. И так убедительно. Кого же Игорь боится? Или капитал нажит незаконно и вот таким маневром можно его спасти? Но зачем ему нужна была кандидатская диссертация? Смешно, почти вор в законе – и стал бы кандидат наук. Что-то новое. Да ну их всех к черту! “Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь”. Пьет – не умрет. А уж обо мне, надеюсь, больше не вспомнит”.
Но, увы, через пару дней за Углевым в школу приехал на синей машине с мигалкой младший Калиткин в милицейской форме.
– Просили привезти! – буркнул он, утирая багровое лицо ладонью, с которого выстрелили лучиками золотые колечки и печатки.
– Куда? Зачем? – удивился Углев.
– Увидите. – Судя по всему, мент был крепко пьян. Но вел машину уверенно.
25.
Царила дивная солнечная погода, словно вернулось лето. Хотя внимательный глаз мог различить в ярко-синем небе строчки и спирали птиц: кто готовился, а кто уже и улетал на юг. Да и тайга вдали запестрела, как платье цыганки. На базаре – Углев попутно узрел – уже продавали бруснику с севера и кедровые шишки с южносибирских гор. На берегу Сиречи, за церковью, внизу, на плоской полянке, которую местные называют Сковородкой, выстроились в каре множество черных машин: два “ланкраузера”, “мерседес”, три “тойоты” и пара транспортных средств попроще, фирмы ВАЗ. Здесь же приткнулись и несколько мотоциклов. Вдоль берега были накрыты столы, уставленные бутылками и яствами. Народ пирует? А что это в центре? На столе помассивней, в окружении цветов, тарелок с виноградом и бананами, расположился драпированный красным гроб, в котором явно кто-то возлежал. Рядом топтался духовой оркестр, а толпа стояла поодаль.
Кое у кого на рукавах красно-черные повязки. Когда младший Калиткин подрулил поближе, Углев вышел из милицейской машины и растерянно остановился: в гробу, на красном атласе, лежит Игорь Ченцов в черном костюме. Он замер, смежив глаза, руки покоятся на груди, меж пальцами зажата горящая свеча, которая от порывов ветра все время гаснет, и ее всякий раз поджигает зажигалкой сын Игоря Андрей.
В самом деле умер?.. или шутка? Да, конечно, конечно, шутка! Вон кто-то зажимает рот ладонью… а вон, отворачиваясь, хохочет прокурор.
По твоей, по твоей милости, Валентин Петрович… ты их, ты развеселил пересказом “Сатирикона”… хотя еще до твоего рассказа Шамоха устраивал свои похороны, и Ченцов сам напомнил про них… Но Шамохе опять-таки ты, ты в свое время прочел куски из “Сатирикона”. И все равно, хоть и шутка, но что-то страшное кроется в размахе и серьезности, с которыми разыгрывается действо.
– Валентин Петрович! – приветливо здоровались с Углевым люди, а он продолжал оцепенело смотреть на Игоря. Пропищала, поприветствовала бывшего учителя резко пахнущая нафталином дама в коротком клетчатом пальто – Люся Соколова. Что-то пробубнив, словно из-под облаков, поздоровался за руку – какая холодная у человека рука – редактор
“Бомбы” Вовик Нечаев. Услышав, что пришел Углев, Игорь приподнял голову и пьяно взвыл:
– Петр-рович!.. Я умер. Пусть речи говорят. Или сначала молебен?
Старший Калиткин, играя уголками губ, едва сдерживая смех, буркнул:
– Ты лежи. Мы сами разберемся. Ты же дал указания.
– Да, да… именно так и делайте. – И Ченцов, перехватив левой рукой свечку, нарисовал указательным пальцем правой руки в воздухе что-то вроде квадрата. – И не забыть: здесь же воздвигнете…
– Торопишь события! – как бы осердился прокурор. – Это уже когда похоронят… Итак! Оркестр! Якобы вынос тела.
– Понял… – голова Игоря упал в подушку. Он облизнулся и закрыл глаза.
Духовой оркестр тяжко затянул траурный марш Шопена. Труба, как положено, фальшивила. И Углеву стало нехорошо: с ума, с ума сошли!
Он отошел подальше от вопящего и дышащего оркестра, из толпы ему кивнул трезвый и серьезный на вид Толик, а Чалоев приблизился, чтобы пожать руку. Прокурор скомандовал – оркестр замолк. Где жена Игоря?
Сын здесь. Ксении не видно, наверное, оставили дома, хоть на это ума хватило. А вот гувернантку Игорь пригласил. Худая как жердь, в большой шляпе, стоит рядом, курит, сверкая затемненными очками.
Интересно, о чем она думает? А это кто? В изголовье у гроба – Эмма
Дулова-Калачевская с толстой книгой. Что, молитвы будет читать?
