Блистательные неудачники - Леонард Коэн

– Аххх!

Закончив тираду, он вскинул руку в приветственном жесте, который заканчивался перочинным ножиком, как штыком, красноречиво свидетельствующим о назначении винтовки. У сирот сперло дыхание.

– Когда я вижу бородавку, я думаю о Скорой Помощи. Я думаю о том, что было Раньше и что будет Потом. Я думаю о Чудесных Лечебных Средствах. Я думаю о том, что будет Всего Через Десять Дней.

– Давай! Давай!

– Я думаю Только О Тебе. Я думаю: тебе надо Попробовать Этот НАУЧНЫЙ ДОМОРОЩЕННЫЙ Метод. Я думаю: ДАЙ МНЕ СКОРЕЙ МОЮ СВОБОДУ! Хватайте его, ребята!

– Блистательные неудачники -

Они сгрудились надо мной и поставили на ноги, схватили мою руку и вытянули ее. Они выстроились вокруг моей руки, как тянущие канат матросы. Я собственную руку не видел за их спинами. Кто-то разжал мне ладонь на фаянсе раковины и распрямил пальцы.

– Да, – кричал Ф., перекрывая шум, – я думаю, настало время действий. Я думаю, Промедление Смерти Подобно. Я думаю, Теперь Или Никогда!

– Помогите!

– Заткните ему пасть.

– Мммммммммм. Мммммммм.

– Давайте! Режьте! Рвите!

Я пытался представить себя на месте одной из этих спин, вцепившихся в мою руку, одним из этих матросов, которые где-то за тридевять земель отрезают себе по кусочку масла.

44

Как я уже говорил, случай, произошедший на празднике с Катериной Текаквитой, представляется мне апокалиптическим. На самом деле об этой истории мне рассказала моя жена Эдит. Я прекрасно помню тот вечер. Это случилось, когда я вернулся из Оттавы, проведя там выходные, потому что Ф. договорился, чтобы мне дали там поработать с архивами. Мы все втроем лежали под лампой солнечного света в нашей подвальной квартирке. Ф. сказал, что я единственный могу раздеться догола, потому что они оба – и он, и Эдит – видели меня в чем мать родила, а друг друга голыми не видели (вранье). Хоть логика Ф. была безупречна, мне показалось, что как-то неловко перед ними задницу заголять. Мне самому никогда бы в голову не взбрело просить их голыми по квартире шастать.

– Лучше так полежать, – без энтузиазма ответил я.

– Ерунда, дорогой.

– По крайней мере, один из нас должен загореть нормально.

Они оба уставились на меня, когда я трусы стягивал, а мне как-то не по себе стало от этой процедуры – боялся, что подтерся неаккуратно и следы на заднице остались. По правде говоря, мне пришло на ум, что Ф. меня использовал как своего рода рекламу собственного тела. Я как бы исполнял роль изорванной в клочья афиши его физических достоинств. У него было такое выражение лица, как будто он хотел сказать Эдит: «Если даже такое чучело дышит и просыпается по утрам, ты себе только представь, какое наслаждение тебе может доставить мое тело».

– Ложись между нами.

– Ноги протяни, не скрещивай их.

– Уберите от меня ваши руки.

А когда Эдит стала меня мазать кремом от загара, я не знал, стоит у меня или нет. Вечером по воскресеньям Эдит с Ф. обычно кололись небольшими дозами героина, которые вполне безвредны и не так опасны, как выпивка. Я тогда еще был немного старомоден, считал героин смертельно опасным наркотиком и поэтому всегда отвергал их предложения уколоться за компанию. В тот вечер мне показалось, что они как-то по-особому колдовали над шприцем и «пробовали зелье».

– Что это вы такие сосредоточенные?

– Да так, ничего.

Эдит подскочила ко мне и крепко обняла, Ф. к ней присоединился, и я себя почувствовал как на рекламе «Мэйденформ» [42] в аэропорту для вылетающих пилотов-камикадзе.

– Отвалите! Нечего ко мне подлизываться. Я вас закладывать не собираюсь.

– Пока, дорогой.

– До скорого, дружок.

– Ну ладно, хватит вам дурачиться. Делайте свое дело, дегенераты, тащитесь в свой дебильный рай.

– Пока, – еще раз печально сказала Эдит, а мне стоило бы понять, что тот воскресный вечер был необычным.

Они искали такую вену, в которой кровь еще циркулировала нормально, всаживали иглы под кожу, ждали появления красного сигнала дозиметра, а потом впрыскивали раствор в кровь. Резко выдернув иглу, они навзничь отваливались на кушетке. После нескольких минут оцепенения Эдит позвала меня:

– Дорогой!

– В чем дело?

– Не надо так быстро отвечать.

– Да, – добавил Ф., – сделай нам одолжение.

– Видеть этого не могу, ни жену мою, ни друга.

Разозленный, я ушел в спальню и хлопнул за собой дверью. Когда я выходил, они, наверное, мою задницу уже видели как в тумане. Одной из причин моего ухода было то, что, глядя, как они в себя иголки засовывают, я всегда возбуждался, а поскольку я решил, что не буду возбуждаться, когда Эдит втирала в меня крем от загара, мне показалось, что если у меня встанет теперь, это выставит меня не в том свете. Во-вторых, мне хотелось потихоньку порыться в ящиках Эдит, чем я занимался каждый воскресный вечер, когда они отключались в своем наркотическом забытье, и это незаконная инспекция в силу многих неудач, о которых идет речь в этом повествовании, стала моим главным развлечением. Но тот воскресный вечер оказался необычным. Больше всего мне нравилось рыться в ящике, где она держала косметику, – там все было ярким и хрупким, маленькие флакончики падали, когда хотелось их достать, одинокий женский волосок с седым корнем прилип к щипчикам, которыми его выдернули, на жирной крышечке пудреницы остался отпечаток большого пальца… Как ни странно, копаясь в этих мелочах, я становился как-то ближе к ее красоте, подобно тысяче паломников, поклоняющихся реликвии святого, какому-то его органу, хранящемуся в формальдегиде, но совсем не многие из них относились бы к нему с тем же пиететом, повстречав его во плоти. Я потянул ручку ящика, ожидая услышать приятный перезвон – и на тебе! В ящике ничего не было, кроме битого стекла, двух пар дешевых четок, нескольких ампул с бесцветной жидкостью и каких-то обрывков бумаги. Деревянное дно ящика было мокрым. Я аккуратно достал один из бумажных обрывков, оказавшийся купоном.

Но ноги у Эдит были безупречны! Там нес я нашел и другой купон:

Что здесь, в конце концов, происходило? На кой черт Эдит нужны были эти трогательные приглашения? Что это за контора такая в доме 134 на 92-й Восточной улице? Они что, бассейн там открыли для тех, у кого ноги ампутированы? В дальнем углу ящика я нашел промокшее начало ответа на вопрос. Я вижу его перед собой и теперь, могу его мысленно воспроизвести слово в слово.

Сжав бумагу в кулаке, я выбежал из спальни. Эдит с Ф. спали на кушетке на почтительном расстоянии друг от друга. На журнальном столике были разбросаны страшные принадлежности их пагубного пристрастия: иглы, пипетки, бинт и – дюжина пустых ампул из-под чудотворной воды Лурда. Я стал их тормошить, теребить, дергая за одежду.

– Сколько времени это уже продолжается?

Я каждому из них совал под нос рекламное объявление.

– Как долго вы себе в тело впрыскиваете эту дрянь?

– Скажи ему, Эдит, – прошептал Ф.

– Мы ее в первый раз пробовали.

– Все ему скажи, Эдит.

– Да, я хочу знать все.

– Мы приготовили смесь.

– Мы смешали два разных типа воды.

– Я слушаю.

– Ну, часть воды мы взяли из лурдской ампулы, а другую часть из…

– Да?

– Скажи ему, Эдит.

– …из источника Текаквиты.

– Значит, вы уже не наркоманы?

– Это все, что ты хочешь знать? – устало спросил Ф.

– Оставь его в покое, Ф. Иди сюда, садись здесь, между нами.

– Мне не нравится сидеть голым между вами.

– Мы не будем смотреть.

– Ну, ладно.

Я поднес к их лицам горящую спичку, чтобы проверить зрачки, потом снова безуспешно попытался их растормошить, и когда убедился в том, что они не подглядывают, сел между ними.

– Ну, и как же это действует?

– Мы не знаем.

– Скажи ему правду, Эдит.

– Мы отлично это знаем.

Решив начать объяснение с поучительной истории, Эдит неловко взяла меня за руку и рассказала о том странном эпизоде, случившемся давным-давно на празднике в Квебеке, куда пригласили Катерину Текаквиту. Пока она говорила, Ф. держал меня за другую руку. Мне кажется, они оба плакали, потому что ее рассказ постоянно прерывался не то спазмами, не то всхлипываниями, а Ф. било мелкой дрожью, как человека, которого поднять – подняли, а разбудить забыли. Той ночью в спальне Эдит делала все, что я хотел. Мне не нужно было давать телепатические команды ее занятому рту. Неделю спустя лифт превратил ее тело в кровавое месиво – произошел «несчастный случай».

45

Я до смерти замерзаю в этом чертовом бревенчатом доме. Мне казалось, что жить ближе к природе лучше, чем в подвале на маленькой кухне с перепачканным спермой полом. Я думал, пение птиц приятнее, чем лязг лифта. Вооруженные магнитофонами ученые утверждают, что в одной ноте птичьей трели, которую нам дано слышать, на самом деле звучат десять – двенадцать звуков, из которых пернатые плетут гармонические кружева своих чудных рулад. Натуралисты подтверждают свою правоту, прокручивая магнитофонную ленту на малой скорости. Я призываю к ответу Национальную службу здравоохранения! Требую, чтобы мне сделали операцию! Хочу, чтобы мне вставили в голову транзисторную машинку с маленькой скоростью. А иначе нечего науке в газетах делиться новостями о своих озарениях. Канадское лето прошло, как маскарад Хэллоуина, всю землю надолго сковали холода. Нам что – мороз вместо праздничных сладостей раздают? Где же тот научно-фантастический мир завтрашнего дня, который нам обещали сегодня? Я требую изменить климат. Какого лешего показушная храбрость дернула меня прийти сюда без моего приемника? Три месяца без радио моего, без напевного рокота мотивов первой десятки, моей первой десятки, так быстро упрятанной в память истории, обделенной динамическими новинками на фондовой бирже музыкальных автоматов; моей бедной первой десятки, мотивам которой не подпевают нынешние тринадцатилетние, устроившиеся на коврах перед мощными современными динамиками и кивающие в такт звукам головами; моей слишком серьезной первой десятки, гусиным шагом вышагивающей у меня в голове, как генералы хунты, которые еще не знают о перевороте, назначенном как раз на тот вечер, когда они собираются дать официальный бал; моей доброй старой первой десятки, которая как батальон трамвайных кондукторов с золотыми обшлагами на рукавах терпеливо дожидается пенсионного возраста, когда в каком-то зале заседаний уже принято решение о том, чтобы пустить метро, а все трамваи сдать в музей; моей неуклюжей первой десятки электрического эха и томимых страстью ломающихся голосов, рыдающих в моем сердце, как эскадрон задорных девчонок с голыми бедрами, идущих во главе карнавального шествия, которые колесом проходят перед пустыми зрительскими скамьями – – тонкие бретельки лифчиков упругой нежностью врезаются в кожу и при каждом кувырке коротенькие плиссированные юбочки спадают вниз, обнажая на миг яркие разноцветные трусики, обтягивающие сатином крепкие маленькие ученические попки, закаленные упражнениями в физкультурном зале, с невыразимой прелестью описывающие розовато-лиловые и оранжевые дуги радуги, круглые металлические мундштуки их мегафонов согреты теплом родной школы и пахнут гигиенической помадой – кому нужна вся эта цветастая акробатика? для кого мерцают и переливаются эти жаждущие восторга зрителей радуги трусиков, выставленных напоказ из-под юбочек, как множество винных ягод, умелой рукой очищенных от кожуры, как миллион полных семенами тайны запечатанных сосудов, колесом проходящих мимо пустых рядов зрительских скамеек в корявую пасть времени? для кого вы так гордо шествуете, маленькие попки первой десятки? Тренер команды лежит покалеченный под собственной «хондой», вдребезги разбитой рабочими планами, призрачный негр-полузащитник бредет вдаль по зимнему футбольному полю за наградами юридической школы, а счастливый футбольный мяч, который тебе покрыли автографами, лежит заброшенным в куче хлама. Ох, моя бедная первая десятка, ты мечтала погибнуть от популярности, а я забыл взять с собой приемник, и теперь ты чахнешь в моей памяти вместе с другими зомби, единственное, что тебе осталось, чтобы сохранить честь, – сделать себе харакири тупым концом возвращенного опознавательного браслета; моя усталая первая десятка надеется на забвение, как улетевший бумажный змей или воздушный шарик, как старые корешки театральных билетов, как высохшие шариковые ручки, как разряженные батарейки, как обмотанные жестью открывалки для банок с сардинами, как гнутые разовые тарелки из алюминиевой фольги из-под обеда, съеденного перед экраном телевизора – я храню вас как все остальное барахло моего хронического диагноза, я приговариваю вас к исправительным работам национального гимна, я отказываю вам в мученичестве завтрашнего хит-парада, я превращаю вас в бумеранги, в моих маленьких камикадзе; вам очень хочется стать Затерянными Племенами, но я выжигаю вам номера на руках, я наполняю долину смерти живой водой, развешиваю под мостами сетки безопасности, чтобы вы не сиганули с них в пропасть. Святые и друзья мои, помогите мне превозмочь Историю и Запор. Сделайте так, чтобы птицы пели медленнее, а я слушал быстрее. Убирайся, Боль, из моего бревенчатого тома, ты, лягушка, лазающая по деревьям, громадная, как отрасль промышленности.