Синие дали - Александр Павлович Беляев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иван глухо накрыл приятеля брезентом и огляделся по сторонам. В памяти медленно одно за другим вставали события дня: «Когда уходили с баркаса, ветер прямо в спину подгонял и, значит, на берег сбоку налетал. А мы все старались идти по ветру.
Вот и топаем вдоль берега. Эх, голова, два уха! — похлопал он себя по лбу. — И куда бежал? Ну, чтобы встать да поразмыслить маленько? Сразу стало бы ясно, куда курс держать».
Он повернул левее и через час услышал вдалеке собачий лай. Иван почувствовал, как в груди у него что-то оборвалось.
«Пришли», — подумал он, глотнул соленой воды и, приподняв брезент, спросил:
— Жив, курилка?
Сергей молчал.
— Ну спи, грейся, — совсем по-доброму проговорил Иван, — берег-то эвон, — махнул он рукой в черноту ночи, — а мы с тобой знай бредем вдоль него. Этак и к Волге выйти можно!
Услышав о береге, Сергей зашевелился.
— Где берег? — не веря, спросил он.
— Вон там, — снова показал в темноту Иван.
Сергей приподнялся на локтях, но ничего не увидел.
Часа через полтора они действительно достигли сухого места.
Дождь кончился, и моряна заметно стала утихать. Лодка наскочила на отмель и остановилась. Иван попробовал найти обход, но в темноте ничего нельзя было разобрать.
Бросив веревку, он сел на борт и только теперь почувствовал страшную, связывающую, словно тяжелыми путами, все его тело усталость. Ноги дрожали, плечо, натруженное веревкой, ныло, пальцы рук закоченели. Мучительно хотелось забраться в лодку и немедленно уснуть. Но он знал, что для отдыха еще не пришло время.
— Давай-ка лодку оттащим подальше от воды. Как бы не смыло, — сказал он Сергею и снова взялся за веревку.
Шаги их заглушил дружный лай собак. Потом раздался чей-то сердитый окрик, осветив юрту, мелькнул огонь, и темный силуэт человека поднялся на берегу.
Иван устало побрел ему навстречу.
У юрты охотников встретил старик-чабан.
— Зачем такая погода море ходил? — спросил он.
Иван прищурил глаз:
— Так… на охоту. А разве нельзя?
— Шайтан! — затряс головой старик. — Богу молиться надо. Аллах благодарить надо, живой остался!
Иван с ухмылкой посмотрел на него.
— Ну это ты брось. Богу молиться еще рано. Не в таких переделках бывали. Еще постреляем, а теперь спать, спать, старик, — заплетающимся языком проговорил он и, шатаясь, пошел к кочевью, где через поднятый полог юрты виднелись языки живого, горячего пламени.
МАРУСЯ «КРЯ-КРЯ»
Наш сосед по дому Тимофей охотился удачнее всех Каждое утро небольшая остроносая лодка-долбленка увозила его в дальний залив, а к завтраку он возвращался с тремя-четырьмя отборными кряковыми селезнями. Мы тоже охотились на озере, садились в свои шалаши гораздо раньше Тимофея и позднее уезжали, но никогда не могли сравниться с ним своими трофеями. А мне, как приезжему, было особенно обидно отставать от Тимофея.
Без особых церемоний я зашел однажды к нему. Тимофей был дома. Он сидел в огороде на обрубке сосновой плахи, валявшемся возле тына, и, ловко орудуя топором, мастерил ящик. Топор послушно вел себя в его больших, заскорузлых от смолы и солнца руках. Удар обухом — и гвоздь по самую шляпку влезал в белесое тело доски. Удар острием — и доска разлеталась на две совершенно одинаковые чурки. Я был уже знаком с Тимофеем, так как не раз покупал у него рыбу, и поэтому начал разговор прямо с дела.
— Опять ты обстрелял всех, Тимофей Егорыч. И как это тебе удается? — не без зависти спросил я. — Слово ты что ли какое заветное знаешь?
Тимофей воткнул топор в доску и, вытерев рукавом рубахи обильно струившийся со лба пот, улыбнулся.
— Так у меня же подсадная, чудо-человек, — ответил он.
— И мы тоже с подсадными охотимся.
— Так у меня же не утка — ахтриса…
— Кто? — не понял я.
— Ахтриса. Чего скажу, то и делать будет.
— Это что-то новое, — не поверил я.
— А вот уж так, — совсем по-детски улыбнулся Тимофей и, повернувшись к сараю, позвал громким, чуть хрипловатым голосом: — Маруся, ну-ка, «кря-кря»!
И, о диво: из-за бревен прямо так и посыпалось:
«Кря-кря! Кря-кря!»
Никогда в жизни своей не слыхал я и не видел ничего подобного.
— Давай, давай, — подбодрил свою подсадную Тимофей. И воздух снова наполнился необычайно звонким, задорным кряканьем. — Я ж говорил — ахтриса!
— Где же ты взял такую? — только и смог выговорить я, совершенно пораженный увиденным.
— Из яйца, — невозмутимо ответил Тимофей. — Нешто еще где возьмешь?
— Больше, конечно, негде, — согласился я, начиная потихоньку приходить в себя. — Выучил-то ты ее как?
— Лаской, — нараспев протянул Тимофей. — Пойди сюда, милая. Пойди, моя карелочка!
Из-за бревен вперевалку вышла уточка и, посмотрев на меня удивительно внимательным черным глазком, не торопясь заковыляла к Тимофею. И до чего же она была хороша! Маленькая, аккуратненькая, чистенькая, как утреннее облачко, с очень ладной, словно точеной, головкой и нежным, голубоватым пробором на крыльях.
— И точно актриса, — невольно вырвалось у меня. — Прямо рисованная вся!
— А то как же, — согласился Тимофей и, намяв в руке хлеба, протянул его Марусе.
Уточка деликатно взяла несколько кусочков.
— Ты бы в работе на нее глянул. Ведь это что делает, воробья и того осадит. А уж селезню ни за что мимо не пролететь. Какой бы осторожный не был, все одно уговорит. Хоть день над ней будет кружиться, а сядет. Ни за что не утерпит. Вот до чего мастерица. И от утки его отзовет и после выстрела подманит! Ты моя любушка! — проговорил Тимофей и осторожно погладил Марусю по головке. Она изогнула шейку и, как мне показалось, не без удовольствия потерлась о шершавую ладонь бакенщика.
Я смотрел на нее совершенно очарованным взглядом и неожиданно даже для себя, будто кто толкнул меня, сказал:
— Тимофей Егорыч, продай утку.
Тимофей на секунду опешил.
— Нешто это рыба глупая? — удивился он.
— Продай утку, — с такой мольбой проговорил я, будто от этой крякушки зависела вся моя жизнь. — Сколько хочешь заплачу.
Тимофей почесал седеющий затылок и совершенно серьезно ответил:
— Об этом больше говорить не будем. Не дело это. А вот ежели очень хочешь, на зорьку могу ее тебе дать. Посиди, послушай. Я в аккурат сегодня нароты[6] на озеро повезу. Домой вернусь только завтра, к
