Вокзал мечты - Юрий Башмет

Святослав Теофилович считал, что из трех сонат Шостаковича – скрипичной, виолончельной и альтовой – эта самая лучшая. Много раз мы играли ее и у нас, и за рубежом. Публика по-разному воспринимает. Тоньше всего – в Большом зале консерватории. Но реакция после исполнения всегда примерно одинаковая: тишина. И непонятно, кто ее нарушит, все боятся. Однажды в разговоре со Святославом Теофиловичем мы сошлись на том, что эта реакция самая верная. Не должно быть никаких "браво" в первый момент. Так и было в Большом зале…

Сонату тогда мы повторили дважды целиком! Ничего себе "бис"! Все равно что еще раз вывернуть всего себя наизнанку.

У Рихтера была способность одним словом объяснить очень многое. В третьей части есть место, где рояль перестает играть и альт остается один. В обычном понимании здесь начинается каденция альта. И вдруг на одной из репетиций Святослав Теофилович мне сказал:

– Юра, вы знаете, это скорее не каденция, а тутти.

Так он буквально словом перевернул все, указал на то, что я в темноте, на ощупь, пытался найти, но не успел. Тутти – это значит играть мощно, вместе, "всем оркестром", без мелких отклонений и каденциозных находок.

Рихтер – выдающийся ансамблист. Наверное, если бы он был актером, то тоже великим. И дирижером был бы потрясающим. Я уже по своему опыту говорю, что малейший импульс, исходящий от партнера, вызывал у него мгновенную реакцию, и притом очень инициативную: он тут же сам что-то предлагал в ответ и ждал твоей реакции, получал ее и так далее. Казалось бы: музыкант с таким ярко выраженным индивидуальным началом, со своим неповторимым почерком… А он был так гибок! И нисколько не подавлял…

Относить его к какому-либо направлению – "романтическому" или "интеллектуальному" – бессмысленно. Это тот самый сплав исполнительского мастерства и всех человеческих качеств, который и делал Рихтера великим.

Я никогда не видел его отдыхающим. Он или бешено работал, или устраивал какие-то балы, маскарады. Наверное, именно так отдыхал от рояля. Мог придумать себе экстравагантный костюм на вечер – не задумываясь оторвать рукав от смокинга и пришить на его место белый, задолго до всяких Версаче. Половину лица чем-то накрасить. Он был всегда открыт свежим идеям, но чутье и вкус никогда ему не изменяли. Феноменальные чутье и вкус. Ни малейшего намека на вульгарность. Рихтер был абсолютным воплощением творчества и в жизни, и в искусстве. Трудно даже сказать, где он был артистом, а где – самим собой. Наверное, все-таки изначально артистом, недаром он говорил, что сцена притягивает и диктует свои законы.

Подарит ли природа миру еще одного такого музыканта? Она щедра и одаривает людей набором каких-то исходных данных, но всякий ли может с ними справиться? А Рихтер справился.

Как-то в самом начале знакомства он предложил мне перейти на "ты". Сказал:

– Раз люди вместе музицируют, они должны быть на "ты".

– Я не могу говорить вам "ты". Не получится.

И в самом деле не получилось – ни тогда, ни потом, и я не жалею об этом. Меня всегда коробило, когда к нему кто-то обращался: "Слава, ты…" А вот с Ростроповичем, например, который тоже сам предложил "ты", это вышло естественно.

От Рихтера словно исходило какое-то излучение. Я не только на репетициях, не только на сцене с ним общался. Например, мы иногда вместе смотрели кино (он тоже его очень любил). И я ловил себя на том, что смотрю на экран его глазами. Он молчит, ничего не говорит, а я замечаю какие-то невероятные детали, которые сам, без него, поленился бы заметить. Он одним своим присутствием вытягивал из человека максимум. Жить рядом с собой заставлял по-другому – интенсивнее, что ли… Уезжал он на гастроли – и ты начинал скучать. Пусто в Москве. Мы все начинали его ждать. Телефон обрывали Нине Львовне: "Ну, что слышно?.. Когда приедет?.. Как себя чувствует?.. Что сейчас делает?.." И только когда он возвращался, возникало ощущение полной Москвы…

Мы все вечера проводили у него, практически там жили, – либо репетировали, либо играли в игру, которую он в свое время придумал и изготовил по сюжету "Волшебной флейты". Надо было бросать кости и передвигать фишки. Соответственно, были всякие препятствия… Можно было разориться. Вернуться опять на ноль.

Однажды я проигрывал… А по правилам, как оказалось, проигрывающий должен был выпить бутылку красного вина.

– Вино хорошее, – сказал Рихтер. – Ниночка, принесите! Ну, Юра…

Я выпил, продолжил играть дальше и вдруг попал на какой-то номер, который вывел меня вперед с отрывом от всех остальных, намного! Выигрыш – 37 рублей. Нина Львовна говорит:

– Но у нас нет денег.

Он сказал:

– Нина!

После чего она пошла и где-то достала. Я попытался упростить ситуацию:

– Ну неужели мы действительно будем расплачиваться?

Он невероятно разнервничался, такой уж принципиальный человек – вынудил-таки меня взять деньги. Тогда я получил кличку "зверь".

– Ну, это зверь, раз он так у нас выиграл и вино выпил. Зверь!

Постепенно эта кличка перешла в "тигр". И "тигр" уже стал постоянным моим прозвищем. Называл он меня тигром только в хорошем настроении. Впрочем, там, у них дома, у всех были прозвища…

Я помню в предместье Мюнхена замечательную церковь, в которой мы давали концерт. Сохранилась где-то даже фотография: мы сидим в обнимку в артистической, перед нами непочатая бутылка коньяка – мы не пили до концерта.

Я начал нервничать, поскольку скоро надо выходить на сцену, а мы не проверили акустику. Я предлагаю:

– Может, все-таки поиграем что-нибудь?

Он:

– А зачем? Ведь мы уже столько играли.

– Ну, может быть, зал проверим на акустику?

– Мы же ее не изменим!

– А рояль вам не нужно проверить? Хотя бы одну ноту?

– Нет. – И остался за кулисами.

– Ну, а я выйду, хоть несколько нот попробую.

Я стою на сцене и разыгрываюсь. За моей спиной появляется Рихтер, огибает меня и, проходя мимо рояля, не останавливаясь, делает "пам" – всего одну ноту, и уходит. Я говорю:

– В чем дело?

– Вы же сказали, что я должен хоть одну ноту проверить!

На самом деле ему было неважно, на каком инструменте он играет. Потому что он подчинил инструмент себе. И мы всегда в конечном счете слышим, что это играет Рихтер.

Этот человек был невероятным тружеником, до бесконечности оттачивал мастерство. Но мог и не заниматься несколько месяцев. Вообще не прикасаться к роялю… Это называлось депрессией. Но если он начинал!.. Он вел книгу, в которой подсчитывал количество часов своих занятий. Святослав Теофилович считал, что заниматься должен в среднем пять часов в день. И если он сегодня провел за роялем три часа, то завтра будет – семь, чтобы вернуть вчерашний недобор. В конце концов долг у него доходил иногда до сотни часов. И не раз. Я свидетель, бывали такие дни, когда он занимался действительно с утра до ночи с коротким перерывом на еду. До глубокой, глубокой ночи, порой по двенадцать часов в сутки.