Затмение - Джон Бэнвилл

Возможно, меня привлекает именно такая способность абстрагироваться от окружающего, полная пассивность. Если наблюдать за тем, кто этого не сознает, замечаешь особое состояние, которое находится вне его «я» или скрывается за ним, и которое мы уже не соотносим с чем-то человеческим; словно ты уловил непознанную часть собственного естества. Те, кого я высматривал на улицах, вовсе не были особо мерзкими на вид, калеками, карликами, инвалидами, хромыми или косыми; а уж если я и выбирал такого, меня притягивало не уродство, а именно то общее и обычное, что имеется у нас всех. В моем понимании красота не считается достоинством, а уродство недостатком. В любом случае, эти категории не применяются: мои испытующий взгляд не делает эстетических различий. В тот момент я бесстрастный знаток, подобно хирургу, для которого молодая грудь девицы и старческие соски одинаково интересны и безразличны одновременно. Я не выберу и слепого, как вы могли бы ожидать от такого робкого преследователя, как я, ибо он человек чуткий и осторожный. Направив невидящий взгляд прямо перед собой или опустив голову, слепец всегда более напряжен, чем зрячий — более восприимчив, я бы сказал, ни на секунду не расслабляется на своем пути по непознаваемому, полному опасностей миру.

Излюбленными моими жертвами были бездомные бродяги и пьянчужки, неизбежные спутники любого процветающего общества. Я знал их всех: толстого парня со пронзительно-трагическим взглядом аскета, в вязаной трехцветной шапочке, с постоянно вытянутой, словно за подаянием, левой рукой, шатающихся алкоголиков с босыми, покрытыми коростой ногами, подружек поденщиков, спившихся чудаков, сыплющих ругательства вперемешку с латинскими изречениями. Настоящий уличный театр, а они — бродячие актеры. Меня ужасно занимал яркий контраст между тем, что они представляли из себя раньше и во что превратились сейчас. Я видел в них то младенцев в чьих-то заботливых руках, то карапузов, делающих первые неуверенные шаги в шумном городском доме или маленькой усадьбе под надзором любящих глаз. Ведь и они были юными в том далеком прошлом, которое теперь стало недостижимо-чужим, и представляется им сияющим рассветом мироздания.

Вторая причина, по которой я выбирал для своих наблюдений отбросы общества, состоит в том, что подобные изгои не могли ускользнуть от меня, например, скрыться в модном салоне или остановиться у ворот роскошного коттеджа, хмуро нащупывая в кармане ключ. Ну а мы, — мои жертвы и я, — свободно бороздили просторы улиц. Часами я следовал за ними, — у актера, особенно в начале карьеры, масса свободного времени, — вдоль сонных мостовых, по зловеще аккуратным ухоженным паркам, а тем временем день становился шумным от воплей спешивших домой школьников, голубые полосы неба над головой приобретали темно-перламутровый оттенок, машины теснились на шоссе, словно мычащее, блеющее стадо. К острому удовольствию, которое приносит мое тайное хобби, примешивается некое тоскливое чувство, вызванное тем, что я назвал «принципом неуверенности». Понимаете, когда я незаметно наблюдаю за людьми, между нами возникает странная близость, в каком-то смысле они принадлежат мне, но стоит выдать себя, и то, что мне в них так дорого, — свобода, чудесная непосредственность, — мгновенно исчезает. Любуйся, но не трогай.

Как-то раз один из преследуемых вдруг обернулся, и мы столкнулись лицом к лицу. Я испытал настоящий шок. Он был пьяницей, грубым, сильным парнем примерно моего возраста с рыжей щетиной на нижней челюсти и скорбным взглядом святого, мученика, жаждущего венца. Стоял сырой мартовский день, но я неотступно шел за ним. Его тянуло к причалам, не знаю уж почему, тем более, что там дует пронизывающий ветер с реки. Я, подняв воротник, крался за ним, а он шел вальяжно, чуть покачиваясь, подставив ветру распахнутую грудь, фалды его пиджака развевались — возможно, такие субъекты приобретают нечувствительность к холоду? Из кармана пиджака торчала пузатая бутылка, по горлышко завернутая в коричневый пакет. Через каждые двенадцать шагов он останавливался, театральным жестом извлекал бутылку и, покачиваясь на каблуках, надолго присасывался к ней; кадык его мерно двигался вверх-вниз, словно происходил некий странный акт совокупления. Кажется, такие мощные дозы спиртного не оказывали на него никакого действия, разве что походка становилась более неуверенной. Мы бродили уже не меньше получаса, шли от одного причала к другому — похоже, он придерживался какого-то собственного ритуала — и я, осознав, что объект наблюдения просто кружит по городу, собирался уже оставить его в покое, как вдруг, когда я нагонял его на одном из мостов, он резко повернулся, и мы столкнулись лицом к лицу. Он замер, ухватившись за перила, приподнял голову, стиснул губы и мерил меня вызывающим взглядом. Я, охваченный суетливым волнением, как напроказивший школьник, принялся лихорадочно перебирать в уме пути отступления. Дорога была достаточно широкой, я мог просто обойти его, но не стал. Он продолжал сверлить меня тяжелым, вопросительно-властным взглядом. Чего он от меня хотел? Я чувствовал, что по-настоящему опозорился, да, именно так, другого слова не подберешь, став жертвой собственной жертвы. Правда, меня охватило возбуждение, и, как это ни странно, я даже почувствовал себя польщенным, словно исследователь-зоолог, удостоившийся внимания опасного зверя. Порыв ветра заставил полу его пиджака захлопать, как флаг, он зябко поежился. Прохожие поглядывали на нас с любопытством и неодобрением, недоумевая, что между нами общего. Я неловко залез в карман и протянул ему банкноту. Он взглянул на нее с удивлением и, как мне показалось, даже с некоторой обидой. Я настаивал и насильно вложил деньги в его горячую запятнанную ладонь. Настороженность сменилась снисходительной миной: он широко улыбнулся и окинул меня взглядом человека, под власть которого попал по собственной глупости соперник. Я мог бы заговорить с ним, но о чем? Я шагнул в сторону, обошел его и поспешил дальше по мосту, не смея обернуться. Кажется, он что-то произнес мне вслед, но я не остановился. Сердце колотилось как бешеное. Перейдя мост, убавил шаг. Признаюсь, меня сильно потряс этот случай. Несмотря на дикарскую внешность парня, в нашей встрече присутствовало что-то трогательное, что-то яростно отвергаемое сознанием. Были нарушены правила, пересечена граница, разрушена стена. Меня вынудили испытать нечто обыденно-человеческое. Смущенный, я не знал, что подумать. Перед глазами, одна за другой, возникали яркие картинки неиспользованных возможностей. Я пожалел, что не спросил, как зовут того парня и не представился сам. Суждено ли нам когда-нибудь встретиться, с удивившей меня самого болью спрашивал я себя. Что бы случилось, окажись он на моем пути в другом месте, на каком-то другом мосту, брось он мне открытый вызов?

Так или иначе, сегодня, когда я звонил Лидии из телефонной будки, заметил Квирка, выходящего из конторы, в которой он работал, хотя слово «работа» никак не подходит для избранного им способа добывания денег. С угрюмой миной человека, выполняющего свой долг, он нес под мышкой несколько больших коричневых конвертов.

— А вот и Квирк, — произнес я в трубку, повинуясь неизменно раздражавшей Лидию привычке то и дело допускать в разговоре неуместные отступления. Первая наша беседа после того, как я отключил домашний телефон, вызвала странное чувство. Мы так отдалились друг от друга, словно она сейчас сидела на темной стороны Луны, но что еще поразительней, казалось, я слышу не жену, а ее голос, записанный на пленку, или даже имитацию. Неужели я настолько глубоко ушел в себя, что все живое представляется мне неестественным? В будке разило мочой и растоптанными окурками, а солнце немилосердно жарило сквозь стекло. Я звонил, чтобы узнать, где сейчас Касс. Конечно, пора уже думать о моей девочке, как о взрослой женщине, — ведь ей двадцать два, или двадцать три? не помню точно, — но до сих пор я не чувствую себя спокойно, пока не узнаю, где она. Какое тут спокойствие: в последний раз, когда я справлялся о Касс, она занималась каким-то непонятным, подозрительным, если не сказать безрассудным исследованием в одном местечке с труднопроизносимым названием в Нидерландах, а теперь, кажется, перебралась в Италию.

— От нее был какой-то странный звонок, — сказала Лидия. Можно подумать, это первый странный звонок от Касс. Ну как там она, спросил я. Вот так мы с давних пор неизменно, каждый раз с неутихающей тревогой, справляемся о ее здоровье. Как там она? Лидия не ответила — как будто неопределенно пожала плечами. Мы помолчали еще секунду-другую, а потом я стал описывать походку Квирка, легкость, с которой он несет свое грузное тело, размашистый шаг, необычный для такого верзилы. Лидия вышла из себя; голос ее сел:

— За что ты так со мной? — она едва ли не плакала.

— Как именно? — отозвался я, и тут она повесила трубку. Я бросил в автомат монетки, начал вновь набирать ее номер, но остановился: что еще можно сказать? Квирк, конечно, не заметил за грязным стеклом будки мою сгорбленную, как у человека, лелеющего больной зуб, фигуру, и я решил пойти за ним. Нет, слово «решил», пожалуй, тут не подходит. Ни разу в жизни не ставил себе цель намеренно проследить за кем-либо. Просто через некоторое время сознаю, что охота уже началась, и впереди шагает намеченная… чуть было опять не сказал «жертва»… Ну вот, передо мной уже маячит его спина. Утро, теплый ветер, яркий солнечный свет. Квирк шел по тенистой стороне улицы, и когда он нырнул в здание почты, я едва не потерял его, но как можно упустить такую характерную сутулую широкую спину, ноги в серых нечищеных ботинках и белых носках не первой свежести! Некоторое время я слонялся у витрины аптеки напротив почты, поджидая его. Из своего долгого опыта преследователя я знал, как сложно сосредоточиться на отражении в витрине, не отвлекаясь на созерцание выставленного в ней товара, который выглядит еще более ненастоящим, чем зыбкий мир, отображенный стеклом. Засмотревшись на плакаты с купающимися красотками, рекламирующие кремы для загара, и сверкающую россыпь хирургических инструментов, предназначенных, судя по виду, для кастрации телят, я чуть не прозевал Квирка. Освободившись от своей ноши, он двигался куда быстрее и вскоре свернул к причалам. Я поспешно пересек улицу, заставив уступить мне дорогу какого-то рассыльного-велосипедиста, — судорожно вывернув руль, он выругался мне вслед, — но за углом Квирка уже не оказалось. Я остановился и, прищурившись, стал осматриваться, пытаясь обнаружить его фигуру на фоне трех ржавеющих траулеров, бронзовой статуи, с фальшивым пафосом простирающей руку к морю, и суетящихся чаек. Когда объект преследования вот так неожиданно исчезает, самые обычные вещи воспринимаются как что-то зловещее. Мир раскалывается, кажется очевидной связь между холмом и волшебным городом, которая помогла, по преданию, одному древнему китайцу найти этот город. Так я обнаружил паб, вклинившийся между рыбной лавкой и воротами авторемонтной мастерской.