Цвета дня - Ромен Гари

— Как же вы ее любите! — удивился Гарантье. — Узнаю в ваших речах всю вульгарность любви. Вы ее любите, мой маленький Вилли, а она вас нет. Впрочем, это и есть большая любовь: когда любишь только ты. Когда же любят друг друга, она разрезается на две части, она уже ничего не весит. Люди, которые любят друг друга, ничего не понимают в любви.

— Избавьте меня от ваших откровений, старина.

Гарантье улыбнулся. В неярком морском послеполуденном свете, шедшем ото окна, — а тут еще небо, чайки, море, — в нем проглядывала сероватая, с проседью, изысканность: прядь, усы, фланелевый костюм, — и он стоял там, в пастельных красках уходящего дня, как бы добавляя еще один полутон всей картине.

— Когда я думаю, что они сейчас наверняка таскаются со всем этим по улицам и гостиницам, и достаточно одного фотографа… Им нужно было взять меня с собой, я бы послужил прикрытием.

— Что, Вилли, рана кровоточит?

— Да пошли вы! Что мне с того, спит она с кем-то или нет? Наоборот, это даже на пользу ее искусству. Но если бы с ними был я, они хотя бы чувствовали себя спокойно. Им бы не пришлось прятаться. Ибо я все же надеюсь, что они прячутся! Но ведь так просто было взять и попросить меня пойти с ними, даже с точки зрения морали! Как-никак она существует!

Он был уже в стельку пьян, когда зазвонил телефон. Некий господин, сообщил консьерж, желает поговорить с г-ном Боше о м-ль Гарантье. Сопрано, подумал Вилли с облегчением. Он действительно все это время думал о нем. Тут уже начинало попахивать какой-то мистикой. Поскольку он не знал ни лица Сопрано, ни местожительства, ни даже существует ли он на самом деле, ему оставалось лишь, следуя своим старым склонностям, превратить его в некую страшную оккультную силу, занятую исключительно тем, чтобы присматривать за бедным маленьким Вилли.

— Пусть поднимется.

Гарантье не отрываясь смотрел на чаек.

— Поразительные чайки, — сказал он. — С утра до вечера сражаются над галькой, всегда в одном и том же месте. Понятное дело, туда выходит канализационная труба.

— Свинья, — сказал Вилли.

Лиловый гостиничный грум отворил дверь, и первое, что бросилось в глаза Вилли, была набожно прижатая к сердцу шляпа — так, словно в собор вошел и сам субъект. Низкорослый, со следами миловидности эфеба на лице, которое неумолимое время донельзя раздуло, покрыло морщинами и выкрасило в желтый цвет, он немного напоминал какого-нибудь евнуха, одетого на европейский лад и оказавшегося по милости революции вдали от родного гарема. При взгляде на это абсолютно гротескное, ирреальное лицо Вилли не смог сдержать довольной улыбки и на какое-то чудесное мгновение вновь стал таким, каким был в восьмилетнем возрасте, когда мир еще не был задушен гнетом, то есть реальностью — самой жестокой диктатурой, которую когда-либо пришлось испытать человеку. Затем субъект снял карнавальную маску, и все было кончено. Вилли узнал в нем охотника за автографами: он всюду бегал следом за ними с тех пор, как они оказались на побережье, по вечерам поджидал их на выходе из студии, а по утрам — у дверей гостиницы.

— Что это еще за способ пробраться сюда? — проворчал Вилли. — Прежде всего, кто вы?

Индивидуум поклонился, боязливо втянув голову в плечи.

— Силуэт, простой силуэт, — умоляюще и услужливо пролепетал он. — Набросанный очень быстро и без всякой претензии.

Он так сильно прижимал шляпу к сердцу, что совсем расплющил ее.

— Вплоть до сего момента жизнь ни разу не предоставила мне возможности вставить реплику, ни разу не почтила меня ситуацией… Вечно в стороне, вечный статист, вынужденный довольствоваться немым появлением на сцене, играющий второстепенные роли… вынужденный довольствоваться жизнью других, жить посредством других, через замочную скважину. Девственник, если месье позволит мне уточнить. Девственник и вдобавок бухгалтер». Вечно смотрящий на все лишь со стороны, не имеющий возможности ни до чего дотронуться пальцем. Впервые, из-за стечения благоприятных обстоятельств. Я находился в баре, когда мадемуазель Гарантье… — Палец прижался к губам.

— Ни слова! Конечно, удачная находка для газет… — (Про себя: «Он у меня в руках».)

— Сколько? — доброжелательно спросил Вилли.

— Это не совсем то, — беспокойно произнес индивидуум, тогда как между словами на его губах выступала, исчезала и вновь выступала раболепная улыбка. — Главное для меня — участвовать, быть вовлеченным… Мне нужна дружба, привязанность… Если бы месье согласился взять меня к себе на службу. Восхищение, которое я питаю к месье и мадам. Если бы только месье мог забрать меня с собой в Голливуд… Для абсолютно ничтожного и бесцветного парня, как я, который всегда жил идеалом, которому всегда требовалось верить во что-то, чтобы жить. Месье меня поймет! Из потомственных аристократов, бывший боец Интернациональных бригад, бывший приверженец левых взглядов, бывший постоянный клиент протянутой руки, бывший гуманист, бывший член Жокей-клуба.

Впервые Гарантье заинтересовался разговором. Он отвернулся от чаек, суетившихся над канализационным стоком, и стал наблюдать за чайками, суетившимися ближе к нему. Индивидуум перехватил его взгляд.

— Вижу, месье меня понимает, — пробормотал он. — Вероятно, аналогичный жизненный опыт?.. Между нами, изгнанными аристократами… Месье извинит меня за то, что я обращаюсь к нему в третьем лице, но, как я уже сказал, я принадлежу к очень старой аристократии— хотя и разорившейся, — и я всегда сохранял некоторую ностальгию по стилю. Третье лицо — это почти все, что у меня осталось от прошлого величия, но что вы хотите, с фашизмом, Мюнхеном, германо-советским пактом, Виши, концентрационными лагерями, атомной бомбой и целью, оправдывающей все средства, мы почти все потеряли. Я все-таки сохранил привычку разговаривать с собой в третьем лице, что дает мне ощущение быть еще кем-то. Месье позволит мне.

Ла Марн беспокойно принялся рыться в бумажнике: у него были заготовлены многочисленные визитки, но ему хотелось сымпровизировать:

— Визиток больше не осталось. Я граф Бебдерн, — сказал он. — Очень старая аристократия, которая всегда была в авангарде прогресса. — (Три раза «ха-ха» про себя.)

— Мне не нужен дворецкий, — сказал Вилли. — Убирайтесь.

Бебдерн бросил на него наглый взгляд, затем дошел до кресла посреди гостиной, уселся, взгромоздил свои заляпанные грязью башмаки на софу и принялся разглядывать ногти. Вилли смотрел на этого субъекта со смутной надеждой. Вообще-то достаточно было, чтобы у него на лбу обозначилась парочка рожек, и все бы снова стало возможно. Однако не стоит быть чересчур требовательным.

— Убирайтесь, — повторил он уже не столь убедительно.

— Так я говорил о мадемуазель Гарантье… — начал Бебдерн. — В какой газете вы бы хотели, чтобы это появилось? У вас нет любимых газет? Ладно. Налейте мне шампанского… У вас очень мило. Можно, я буду спать на диване? Спасибо. Ах, «Вдова Клико». Это была любимая марка моего дворецкого. Самая дружная пара в мире, а? Ваше здоровье. Кстати: давайте-ка гигантски ее пошантажируем.

Глаза к небу, сигара в руке.

— Наконец-то роль! — воскликнул он с восхищением. — Наконец-то я включен в состав. Налейте мне еще шампанского.

— Чертова чайка, — проговорил с симпатией Вилли.

Гарантье устало поднял руки:

— Послушайте, Вилли, хватит. Это безумие. Есть все же какие-то границы… Мы же не в фильме Граучо Маркса!

— К этому мы еще придем, — пообещал Бебдерн успокаивающе. — Мы к этому придем, и месье ничего уже не почувствует. Надо только, чтобы он предоставил дело мне. — Он с наслаждением раскуривал сигару. — Уже с давних пор я испытываю глубокое отвращение к природе, — разглагольствовал он, развалившись в кресле. — Уже с давних пор, а если точнее, с тех пор, как она приняла мое обличье. Мой рост метр пятьдесят пять, с одной стороны — ничего, с другой стороны — я ни красив, ни даже просто хорошо сложен. При таких данных, разумеется, нужно иметь идеал. Но реальность всегда в конечном счете навязывает себя вам, и тогда есть только одно убежище — в искусственном. В этом смысле я никогда не сумел бы полностью высказать месье, как я благодарен ему за его усилия. Еще несколько таких борцов, как месье, и в итоге нам действительно удастся перетащить мир по ту сторону зеркала. Все, чего заслуживает реальный мир, так это получить тортом в физиономию. Я всегда самым внимательнейшим образом следил по газетам за усилиями месье. С моим отвращением к реальному. Впрочем, всякий раз, когда я читаю, что над Голливудом нависла угроза, что зарплату звезд сокращают, я чувствую, как почва уходит из-под моих ног. Все эти чудесные личные жизни… Без них мне бы пришлось жить самостоятельно… Брр! По-моему, так нам всем следовало бы платить особый налог, чтобы помочь вам распуститься полным цветом. Нечто вроде морального перевооружения.