Ничего, кроме счастья - Грегуар Делакур

9

Через несколько недель Архинальдо и его сестра предложили мне поселиться у них. Соглашайся, Антонио. Скажи «да». За те же деньги (десять песо), что я платил за прежнюю комнату, они предлагали мне такую же крошечную каморку. Зато рядом кухня. Гостиная (с телевизором) в двух шагах. Терраса (на самом деле просто стул с подушечкой перед домом). Общий стол. Смех. Соглашайся, Антонио. Скажи «да». Сказки по вечерам. Футбольные тренировки на улице. Вы научите нас французскому, Антонио. А я научу вас стряпать. Зимой, когда холодно, мы будем разводить огонь. И потом, если вы расшибетесь, я смогу вас зашить. И я понял, что, зашивая мое раненое сердце, она зашивала и свое, и брата. Матильда хотела связать нас. Накрепко. Чтобы мы стали сильнее.

Однажды утром, когда мы ехали в Десконосидо, я спросил Паскуаля, почему Матильда не замужем. Он воздел очи горе и проронил одно лишь слово, как плевок: Fieras.

Звери.

Однажды ночью. Чуть больше девяти лет тому назад. Niña[60] училась на фельдшерицу. Иногда вечерами помогала в медпункте. Они пришли вдвоем. Оба в ранах от бутылочных осколков. Летняя драчка. Пляска пьяниц. В кабинете один держал ее. Потом второй. Никто не слышал ее криков, потому что она не кричала. Когда все кончилось, она была красна от их крови. Она содрала себе кожу, оттирая яд их слюны. Соленую сперму. Сальные слова. Липкие следы их пальцев. Отмывшись, она ушла домой. Она бросила учебу, не хотела больше помогать людям, надеяться их спасти. С нее слетела свежесть, смолк ее смех. У нее был чудесный смех, Антонио, такой чудесный смех. Потом она уехала на время в Пуэрто-Вальярта к родным. Вернувшись сюда с мальчонкой, сказала, что это ее брат, а их мать умерла. Ей поверили. Вот и все. Откуда ты знаешь эту историю, Паскуаль? Я был там той ночью. Но я боялся. Я спрятался. Не суди меня, Антонио. Ты ведь тоже прятался. Ты тоже боялся. Страх – я видел его в твоих глазах. Хоть ты отмывал их тысячу раз, с тех пор как приехал сюда, я все равно вижу его следы. Меня одолевали те же страхи, что и тебя. Я хотел спрятаться, скрыться в женском лоне. Хотел сделать их счастливыми. Всех. Ради одной, которую когда-то бросил. У тебя другое укрытие – молчание. Но молчание, Антонио, оно как револьверные пули. Его не заглушить, не остановить никогда.

И тогда я, в свою очередь, рассказал ему все; о моих демонах, о моих чудовищах. И моя рука встретила его руку, его горячую, жесткую, растрескавшуюся кожу, сводившую женщин с ума. Мужская рука, рука отца. Огромная. Одно за другим пришли слова: имена моих детей, трусость моего отца, бегство моей мамы, ее жуткий кашель, вечная ночь Анн, грохот моих ударов в стены моего детства, смех Натали, когда она возвращалась домой на рассвете, пропитанная запахами другого, чавканье полдничающих чинуш из Центра занятости… И все слова улетели, как злой ветер, развеялись в прах и канули в Mictlán, царство мертвых.

Паскуаль обнял меня. Я чувствовал его кисловатое дыхание. Чуть забродившее яблоко. Надо быть двумя ранеными, чтобы встретиться, тихо произнес он, двумя скитальцами, двумя неприкаянными душами. Если одна сильна, она раздавит другую, рано или поздно прикончит ее.

А вы двое – вы спасете друг друга.

150000 (продолжение)

Пришла новая зима. Семь лет минуло с ночи зверя. Мои дети выросли без меня, как я без мамы. Сикось-накось. Натали, возможно, рассталась со своим татуированным. А может быть, родила ему ребенка. Или избавилась от других мужчин, от других младенцев – как она это сделала в нашу с ней бытность.

От тех, без кого нам в жизни пусто, только и остается, что эта пустота. Лица Жозефины и Леона затуманились в моей памяти, как померкло когда-то лицо Анн. Остались только образы, порой обманчивые, рожденные моим ужасом при мысли, что я брошен совсем, совсем один и даже без воспоминаний. Смех, например, которого не было и который я как сейчас слышу в саду. Красный цвет маленького синего пальто. Солнечный блик в белокурых волосах пасмурным днем. Цвет глаз отца. Все эти импрессионистские мазки, составляющие альбом наших горестей.

Было у меня однажды искушение попросить сестру прислать мне какие-нибудь фотографии. Какие-нибудь новости. Но – нет.

Я никогда не говорил о них здесь. Только раз Паскуалю.

Здесь я сумел мало-помалу освободиться от своих мертвецов. Здесь время вылечило меня.

Однажды утром запыленный, помятый «Шевроле Астра» остановился перед нашей мастерской. Узнав его хозяйку, Паскуаль тотчас испугался неприятностей. Но широкая улыбка женщины, выбиравшейся из маленького автомобиля, успокоила нас. Эпифания Флорес Алонсо. Она приехала из Мескато. У нее остался почти незаметный шрам на левой скуле, там, где разбилось стекло очков из-за сработавшей подушки безопасности. После того как страховая компания выплатила ей больше ста пятидесяти тысяч песо, муж размечтался о ее деньгах – без нее. Так что я хотела бы узнать, не сможете ли вы вашими золотыми руками, сеньор Антонио, сделать что-нибудь с его электробритвой, чтобы ему перерезало горло, когда он будет бриться, большую вену на шее, вот здесь, и чтобы вся кровь вытекла из него раз и навсегда, как из chancho. Свиньи. Я вам заплачу. И тогда Паскуаль заключил ее в свои объятия, вскружившие восемьсот семьдесят три головы – не считая Доминги, которая еще ломалась. Он нашептал ей на ухо слова, которые обычно поются, старинную балладу марьячис, о безумце, который во злобе убил свою красавицу тремя пулями в сердце, и красавица истекала кровью и плакала, и сердце спросило ее: почему ты не убежала, почему, почему, Эпифания, нет любви там, где есть злоба. И сердце Эпифании Флорес Алонсо забилось вновь, и она смахнула слезинку, медленно стекавшую по шраму. Я поняла, Паскуаль, сказала она, всхлипнув, ты открыл мне глаза. Gracias[61]. Gracias. А вы, сеньор Антонио, поберегите ваши прекрасные руки для чего-нибудь прекрасного.

3

– Я бы хотел поговорить о том, что вы сказали несколько недель назад: мне это представляется очень важным. (Он роется в своих записях. Я закуриваю сигарету. Первая затяжка – всегда упоительное легкое головокружение.) А, вот. Вы были у вашего отца, посмотрели «Поющих под дождем», побыли с ним, как бы простились. Потом вы зашли к сестре и зятю, тоже в последний раз, перед тем как выстрелить в своих детей, а затем в себя; во всяком случае, таково было ваше намерение. И когда вы уходили, Анна сказала вам: «Выбери день». Давайте, если вы не против, вернемся к этой фразе.

– Занятно, что вы об этом заговорили. Эти два слова долго преследовали меня. Вы знаете, что после смерти Анн нас с сестрой связывали очень тесные отношения. До появления в нашей жизни Тома я единственный понимал ее полуфразы. Мы прошли через детство, держась за руки, защищая друг друга от зла и от всех этих забвений. И, в конце концов, я стал думать, что она знает меня лучше, чем я сам. Она не могла не видеть зверя. Она знала, что он вырвется наружу и, вырвавшись, освободит меня, освободит нас всех, что у меня нет другого выхода. Я уже все потерял. Жену, работу, уважение детей. Я думал, что этими словами – «выбери день», – она благословила меня, сказала: давай же, пора, выбери дату, соверши то, что должен, я тебя понимаю и прощаю, ты мой брат, и я всегда буду любить тебя, что бы ты ни сделал.

– И?

– Это было не так. (Я долго молчу. Не хочу расплакаться. Загоняю свое дыхание глубоко, очень глубоко, в низ живота.) Это было не так. Выбери день. Выбери свет, а не потемки зверя. Вот что она хотела сказать. Выбери иное. Иди к неведомому. Живи. (Новая сигарета. Мои руки дрожат.) Туда я и хочу теперь идти, к неведомому.

85

Позже в эту зиму мы снова отправились в Майто. Дует ветер. Волны высокие, яростные. Серфингисты в них не суются. Пляж почти пуст. Только несколько мальчишек вдали. Они играют, бросая палки собакам. Я иду рядом с Матильдой. По ту сторону мира. Годы изменили рельеф моего лица. Избороздили морщинами глаза, лоб. Моя кожа черна от солнца. Волосы побелели. Иногда вечерами Матильда гладит их. Она смотрит на меня, улыбаясь, и это все; можно и так заниматься любовью. У нас много времени впереди. Спешить некуда. Я знаю, что она будет последней.

Перед нами Архинальдо ведет мяч. Иногда порыв ветра уносит его далеко, и возмужавший мальчишка бежит за ним, смеясь, как бегал, смеясь, Леон за голубями в надежде их поймать. Эти паршивцы всегда подпускали его близко, а когда детские ручонки тянулись к ним, отскакивали на шаг. С десятого раза мой сын их возненавидел и бегал за ними, пытаясь пнуть ногой, ударить палкой, кидал в них камни.

Несколько минут назад наши пальцы соприкоснулись. Но не спешили переплестись. И Матильда улыбнулась. Эта редкая на ее лице улыбка раскрывает ее бесконечную красоту. Все так чудесно медлительно. Нет нетерпения встреч в четырех стенах кабин. Есть прелесть первого раза. Или последнего.