Воспоминания кавказского офицера - Федор Торнау

На другой день я переехал на правую сторону реки в лагерь абхазского ополчения, утопавшего в грязи, между пнями и валежником вновь расчищенного леса. Владетель принял меня в низеньком балагане, на мокрой соломе, в весьма дурном расположении духа, и сообщил мне с первых слов, что абхазцы громко ропщут на скучную стоянку в лесу, без всякого дела, и что ему самому надоело караулить неприятеля, который не показывался еще, да и вперед не покажется, имея твердое намерение не мешать русским на Бзыбе, а встретить их только когда они двинутся за Гагры. Сам он намеревался просить начальника отряда уволить его из лагеря с частью милиции, которую, по его мнению, должно было разделить на несколько смен, для того чтобы не отнять у людей совершенно всякую охоту нам служить. Михаил рассуждал в этом случае весьма справедливо и нисколько не думал отказывать нам в своей помощи. Но он знал свой народ и предвидел, что милиционеры станут разбегаться, если не будут иметь перед собою достаточно короткий и точно определенный срок службы; а для того чтобы не допустить между ними самовольных отлучек и явного сопротивления, в случае строгости, существовало одно средство – распустить их добровольно. По нетерпеливости характера, абхазцы были решительно неспособны к долгой и скучной сторожевой службе, им надо было, собравшись, пострелять, подраться, пограбить и потом сейчас разойтись. С моей стороны я рассказал владетелю мою неудачу с Микамбаем и просил его помочь мне проехать на линию. Князь Михаил обещал мне взяться за это дело, вернувшись в Лехне, считая даже возможным уговорить самого Микамбая быть моим проводником, несмотря на его весьма основательные опасения встретиться с кабардинцами или абазинами после несчастного истребления Хаджиев. Старик Микамбай, сказал мне владетель, не труслив, чрезвычайно изворотлив, хорошо знает дороги в горах и очень часто в своей молодости и даже еще недавно ходил за горы красть лошадей и черкесских мальчиков. Эти подвиги доставили ему известность и уважение в Псоу и в Цебельде, где он, кроме того, имеет родственников. На случай же встречи с черкесами Михаил обещал дать мне одного из братьев Шакриловых с письмом на имя Хаджи Джансеида, давшего ему из благодарности святое слово беречь как самого себя каждого, кого он поручит его покровительству.

В тот же день владетель отпросился из отряда с половиною милиционеров. Людей, клажу и седла переправили обратно на баркасе. Лошадей пустили вплавь, не через Бзыб, так как это было невозможно, а морем, по которому они обогнули огромною дугой быстрину реки и выплыли на другой стороне. Абхазские лошади держатся на воде немногим хуже своих хозяев. В Бамборах наши корабли становились на якоре не ближе трех итальянских миль от берега, и я имел тут возможность видеть, как плавают абхазцы. Двое или трое из них бросались раздевшись в море, доплывали до корабля, выпивали на палубе по стакану водки и, отдохнув полчаса, тем же путем возвращались на берег.

Не позже как на третий день после моего отъезда из отряда в Бамборы прискакал абхазец уведомить меня о несчастье, случившемся на Бзыбе. Видев состояние реки и переправу через нее, я мог ожидать несчастья, но отнюдь не полагал, что оно коснется меня так близко. Баркас, ходивший от одного берега к другому, опрокинуло напором воды с бывшими на нем двадцатью человеками, из которых двенадцать потонуло. В числе утопших находился Эмин Шакрилов, тело которого унесло в море, так что его не смогли даже отыскать. Это известие меня чрезвычайно огорчило, потому что я привык видеть в Шакрилове моего неразлучного товарища и любил его за добрый нрав и за качества ума, которыми он отличался перед всеми знакомыми мне молодыми абхазцами. Первым долгом было для меня поспешить к его несчастной вдове. Здесь меня ожидала сцена, которой я не мог предвидеть, не имевши прежде случая присутствовать на абхазском погребении.

В нескольких шагах от дома, около которого толпилось немалое число мужчин и женщин, я сошел с лошади и попросил уведомить вдову о моем приезде. Через несколько времени послышался из дома громкий плач, дверь отворилась, и Шакрилова вышла ко мне, рыдая и заливаясь слезами; несколько молодых девушек, родственниц покойного мужа, окружали и поддерживали ее. Она была одета в длинную шерстяную рубашку черного цвета, босая, с открытою грудью и с распущенными волосами. Лицо, грудь и руки были исцарапаны и избиты до крови не только у нее, но и у всех родственниц Шакрилова. Непритворная скорбь, написанная на ее лице, возбуждала искреннее сожаление; но, признаюсь, язвы, которыми оно было изуродовано, не усиливали этого чувства, а возбуждали только отвращение. В этом случае она исполняла обычай, которого никакая абхазка не смела нарушить под опасением потерять всякое уважение в народе. Выслушав от меня выражение участия, какое принимал я в постигшем ее горе, она ввела меня за руку в шалаш, построенный возле дома и убранный внутри коврами и разными материями, посреди которого стояла на высоких подмостках парадная постель. Вместо не отысканного тела лежало на постели платье Шакрилова, оружие и седло висели над изголовьем. При виде этих вещей, принадлежавших покойнику и как бы заменявших его теперь, плач и рыдания, перемешанные с ударами в грудь и лицо, возобновились с удвоенною силой и продолжались, пока вдова не упала в изнеможении на кресла, поставленные для нее возле подмостков. После нескольких минут отдыха ее отвели в дом. Эта сцена должна была повторяться при появлении каждого нового посетителя, причем все присутствующие женщины присоединяли свои голоса к плачу вдовы с оглушительным рвением. Приличие не позволяло мне скоро уехать; я должен был увидать еще несколько выходов вдовы и исполнил свою обязанность весьма добросовестно, не желая показать пренебрежения к народному обычаю, особенно когда дело касалось до человека, который, как все знали, в продолжение многих месяцев не отставал от меня ни на шаг.

Между тем владетель призвал к себе Микамбая и, после продолжительных отказов с его стороны, уговорил его проводить меня через горы. Он просил только дождаться для нашего путешествия теплых июньских дней, когда горы очистятся, сколько можно более, от снега, а до того времени считал необходимым не только о нем никому не говорить, но даже прекратить между нами всякого рода гласные сношения, а мне не оставлять Бамбор, для того чтоб отвлечь от себя совершенно внимание абхазцев.

Время ожидания проходило для меня чрезвычайно скучно и медленно. Кроме обеда в доме Пацовской и вечера за бостоном у нее же, да прогулки верхом в ближайших бамборских окрестностях, я не имел других средств подавить нетерпение, с каким я ожидал моего отъезда. Через три недели после несчастной кончины Шакрилова было положено его семейством совершить поминки по нем, тем же самым порядком, который описывал несколько веков тому назад генуэзец Интериано. Отец покойного Эмина приехал в Бамборы звать меня на эти поминки, на которых должен был присутствовать сам владетель. Каждый гость обязан сделать при этом случае какой-нибудь подарок вдове, без чего подобные поминки, продолжающиеся трое суток, в течение которых поминающие обязаны кормить всех посетителей, могут совершенно разорить небогатое семейство. Гости приносят в подарок, кто чем богат, оружие, сукно, холст, материи, лошадей, скотину, баранов, даже домашнюю птицу и зерно.