Обломки - Жюльен Грин

С этого дня жизнь ее обрела некую видимость равновесия. Теперь она — полубедная, полубогатая — считала себя чуть ли не счастливой. Хотя она не любила Виктора, она привыкла к нему, к его страсти, в равных дозах состоящей из затаенной злобы и зависти, влечения и нежности. Он ненавидел ее богатство, ее кольца, ее мужа, который каждый день ест досыта и не имеет долгов. А она, напротив, обожала эту бедность, эту убогую квартиренку, даже денежные его затруднения умиляли ее, и она старалась принимать их близко к сердцу. Раза два-три Анриетта выручала его, боясь, что, если он вовремя не уплатит за квартиру, хозяин откажет ему, но выручала расчетливо, ровно на требуемую сумму. Когда проклятый денежный вопрос бывал улажен, она и думать забывала, что он живет в холоде, питается кое-как. Конечно, она скорбела о его судьбе, бывало, даже плакала у него на груди, гордясь своими слезами, и плакала вполне искренно, однако воздерживалась давать Тиссерану более крупные суммы, опасаясь пробудить в нем тягу к ненавистной ей роскоши, — а вдруг он вздумает заказать себе дорогой костюм или возьмет, скажем, и оклеит гостиную новыми обоями, вместо этих цвета мочи. Только тут, между этих стен, оклеенных облезлыми обоями, жизнь становилась подлинной. И сама Анриетта превращалась в бедную мещаночку, мерзла, потому что экономили уголь, вот это-то единственное и было настоящим. А ненастоящим были долгие часы в доме Филиппа, бок о бок с этим фиктивным мужем, в великолепной квартире, где каждая твоя прихоть исполняется раньше, чем ты успеешь о ней подумать, только вот одного там нет — чувства, что ты живешь. Она искала подлинного совсем так, как другие уходят в мечту с ее выдуманным раем.

— Мне холодно, — проговорила она.

Он схватил ее за руку и уставился ей в лицо с выражением беспокойным и злым.

— Анриетта, да что это с тобой сегодня? Ты думаешь не обо мне.

— Напротив, думаю только о тебе, о твоих неприятностях…

— Не будем об этом.

Анриетта подсела к камину и поворошила еще красную золу. Она знала, что завтра угля уже не будет. Во-первых, камин в гостиной растопили пораньше в надежде хоть немного прогреть сырую комнату, где при дыхании изо рта вырывался пар. А во-вторых, в спальне Виктора тоже тлела небольшая кучка брикетов в таком же маленьком камине, как и здесь Огонь, заботливо разожженный с утра, будет поддерживать более или менее ровную температуру в спальне, куда до ночи никто и не заглянет; всеми благами тепла воспользуется только кресло, обитое кретоном, кренившийся набок зеркальный шкаф да железная кровать с двумя подушками, придававшими ей вид супружеского ложа. Потому что уж слишком поздно, а она непременно должна уйти без пяти шесть. Получалось забавно, она даже улыбнулась про себя.

— Ты наверняка считаешь, что я бессердечная, раз я смеюсь, когда мне надо уходить, — проговорила она.

Он опустился на колени и посмотрел ей прямо в глаза.

— Я ничего не считаю, в чем бы ты ни пыталась меня убедить, — пробормотал он. — Пойми, я только о тебе думаю. Когда ты уходишь, я начинаю корить себя за то, что смел дуться, говорить жестокие слова. За то, что не сумел воспользоваться твоим присутствием, быть счастливым, когда ты здесь.

— Я смеялась просто потому, что мне приятно быть у тебя, Виктор. А вернусь домой, и все опять станет ужасно мрачно!

— Нет, правда? Значит, ты меня любишь?

Ей хотелось ответить, что этот вопрос не имеет никакого значения, но она вовремя удержалась. Все равно бедняга Виктор ничего не поймет. Стоя все в той же позе, он положил голову к ней на колени, как бы в избытке признательности; и тут только она со страхом заметила, что Виктор лысеет; она отдернула руку, так и не погладив эту злосчастную голову. Ее любовник стареет. Ну, а она? Она глядела куда-то поверх этого коленопреклоненного человека, и лицо ее исказила гримаса ужаса. Она гонялась за подлинным, силком ввела это подлинное в свою жизнь, пыталась заменить свой нелепый брак этой мерзкой связью и преуспела; подлинность попалась в ловушку. Чуть нагнувшись, Анриетта рассматривала маленькую тонзуру, первое напоминание о будущей плеши. Внезапно на смену недавнему отвращению пришла безграничная жалость. Сколько еще придется страдать этому тщеславному человеку…

Обеспокоенный ее молчанием, Виктор резко поднял голову.

— Что с тобой? Почему ты молчишь?

— Да так, задумалась.

Но запрокинутое растерянное лицо вопрошало: она ласково прижала его веки кончиками пальцев. Только что она разыгрывала из себя мещаночку, а теперь внутренний голос твердил ей: «Через час ты вернешься в свою прекрасную квартиру, будешь есть с дорогого фарфора, спать под шелковым балдахином», — и радость ее сразу померкла. Но пока за эти пять минут она успеет еще побыть настоящей мещаночкой; в этой холодной и темной комнате сидели сейчас двое — унылая жена и озабоченный муж, настоящая жена, связавшая свою судьбу, повенчанная с этим уродцем, чьи поцелуи вызывали и ней дрожь отвращения. Она зарыдала.

— Я такая несчастная… я… я…

Виктор в испуге вскочил с колен, обнял ее.

— Да что с тобой? Ты что-то от меня скрываешь.

— Нет, не скрываю. Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности, я достану денег.

— И из-за этого ты плачешь, Анриетта?

Он даже затрепетал всем телом от волнения, сжал ее в объятиях с такой силой, что ей стало трудно дышать.

— Пусти, пусти меня, ты меня задушишь (она вытерла слезы). Слушай, сестра обещала мне помочь. Возможно, даже сегодня вечером, — по крайней мере, я надеюсь, что сегодня, — я сумею послать тебе нужную сумму.

— Какая ты добрая, ты даже не знаешь…

— Не благодари меня, Виктор. Нет, я эгоистка, у меня нет ни настоящих забот, ни настоящих потребностей…

Она не договорила, испугалась, что не сумеет вовремя удержаться, скажет ему, что она тоже была бедная, но ей стыдно было ему в этом признаться; пусть уж лучше считает ее капризной, чувственно привязанной к нему, тогда как на самом деле она с отвращением ждала его близости. В жизни не найти ей нужных слов, чтобы объяснить этому несчастному Виктору, что она смотрит на него только сквозь призму его нищеты. Она словно захмелела, и то, что минутой раньше отвращало, вдруг обрело притягательную силу, и она сама бросилась к нему в объятия.

***

А Филипп посвятил эти послеобеденные часы деловым встречам. Он решил дойти пешком до площади Мадлен через Тюильри и здесь замешкался, хотя холодный ветер до боли резал лицо. Он буквально раздирался между желанием поскорее закончить этот нудный день и непреодолимым отвращением к предстоящим делам. Дойдя до бронзового льва, он поднялся по ступенькам и обернулся бросить прощальный взгляд на это огромное, свободное и счастливое пространство, которое приходилось покидать. Ему припомнилось, как в детстве он брел этими же садами в лицей, где ему предстояло просидеть взаперти целую неделю, и как его, мальчишку, охватывала грусть, грусть, не отступавшая до самого вечера. Но тогда он был, — при этой мысли Филипп досадливо поморщился, — был, что называется, гордостью лицея, уверенным в себе и в своем будущем, проникнутым сознанием собственной значимости, что было весьма кстати при его скорее сентиментальном нраве. А сейчас… лучше уж думать о чем-нибудь другом. Он вполголоса скомандовал себе «вперед» и зашагал по улице Риволи.

Через несколько минут он был уже на площади Мадлен, а оттуда он темной улочкой, выходящей на бульвар, с математической точностью, которой наделены обманутые мужья, прошел перед домом Виктора полминутой раньше, чем туда проскользнула Анриетта. Побродив по картинной галерее и сделав небольшой крюк, он прибыл к месту назначения как раз в тот момент, когда стенные часы в стиле ампир, стоявшие в вестибюле зеленого мрамора, пробили половину пятого. Всякий раз, когда он слышал их невыразительный тоненький бой, ему неизменно приходила на ум дурацкая фраза, которую ему, ребенку, твердила нянька, видя, что он не желает делать скучные уроки: «Зато потом будет легче». «Зато потом будет легче», — подумал он, сам того не желая, и рассердился на себя за это чисто механическое повторение нянькиного афоризма. И, отдав лакею шляпу, он добавил, как на сцене, в сторону: «Если бы хоть какая-нибудь польза от этого была, как уверяла дура нянька». Толкнув дверь, обитую клеенкой оливкового цвета, он вошел в зал заседаний.

Подавляющая пышность зала, олицетворявшая в глазах Филиппа вкус его отца, не оставляла тем не менее сомнений, что смета расходов была определена заранее. Старик Клери и впрямь лично руководил убранством этого особняка, где раз в месяц собирались восемь членов административного совета крупного горнопромышленного предприятия. В течение сорока трех лет, вопреки помехам военного времени, дела шли сами собой заведенным порядком по той простой причине, что при любых обстоятельствах люди хотят жить зимой в тепле. Так что смерть старика-хлопотуна ничего, в сущности, не изменила. В кресло, до сих пор еще хранившее отпечаток тяжелого тела старика, отдававшего все свои силы работе, беспечно опустился бездельник, и никто даже не заметил разницы. Однако Клери-старший считал себя незаменимым, в отличие от Клери-сына, который отлично понимал, что никакой пользы делу не приносит.