ЗАГАДКИ И ТРАГЕДИИ АРКТИКИ - Зиновий Каневский

Отдельные голоса, взывавшие к объективности, время от времени раздавались и в 20-е, и в 30-е гг., но они смолкали один за другим. Замолк писатель и историк Арктики Б. Г. Островский, замолк В. Ю. Визе, рискнувший опубликовать в 1939 г. в журнале «Новый мир» вполне доброжелательные, хотя и несколько критические заметки-воспоминания о Седове — Владимира Юльевича тотчас резко, в духе времени, одернули в журнале «Советская Арктика», и до конца дней он уже не высказывал о своем бывшем начальнике ни одного «негативного» слова.

О Седове, единственном, если не ошибаюсь, русском полярнике, вышла книга в престижной серии ЖЗЛ, о нем слагались стихи и поэмы. Большой и мужественный художник слова Николай Заболоцкий отдал в 1937 г. поэтическую дань «отважному сыну Земли», чей «старый компас мы сменили новым», и теперь вот «жить бы нам на свете без предела, вгрызаясь в льды, меняя русла рек...». Поэт боготворит Седова, он пишет о нем влюбленно и вдохновенно, завершая свое произведение так:

И мы пойдем в урочища любые,

И если смерть застигнет у снегов,

Лишь одного просил бы у судьбы я:

Так умереть, как умирал Седов.

Как страшно он умирал, мы знаем (и поэт тоже знал). Помним также, что возле его могилы остались два осиротевших полуживых матроса, увлеченных фанатиком полюса в гибельный поход, откуда — уж он-то ведал это точно! — нет возврата. Нужно ли, этично ли воспевать такой поход и такую смерть? Можно ли «равняться» на нее? И одно дело, когда романтик Заболоцкий героизирует в конце 30-х гг. и Седова, и его гибель, а другое — когда мы, сегодняшние, умудренные опытом истории, в том числе кровавой истории личностей и их культа, продолжаем, ничтоже сумняшеся, призывать молодежь «делать жизнь» с Седова. Убежден, что это безнравственно и опасно.

Снова и снова скажу: Георгий Яковлевич был ярким, незаурядным человеком, хорошим специалистом-гидрографом, заслуживающим уважения и признательности. Но неужели не ясно, что идти к полюсам, в Арктику и Антарктику, в бурные моря, на высокие вершины, в глубины недр и океанов — словом, в любую трудную и рискованную экспедицию — идти, как он, без длительной подготовки, без мало-мальского опыта походов по дрейфующим льдам (у него этот опыт равнялся нулю, а Роберту Пири, чтобы приблизиться к заветной полюсной точке, понадобилось 23 года!), презирая дельные советы и здравый смысл, да еще не, стыдясь саморекламы,— так идти нельзя. Ни в былые времена, ни в наши дни, ни когда-либо в будущем!

Спрошу читателя (и себя самого): неужели хоть кто-то согласится, чтобы его собственные дети и внуки, поставив перед собой, подобно Седову, благородную цель, также отправились бы на ее достижение «по-седовски», образно говоря, с архангельскими дворняжками и без нансеновских примусов, а потом в лютых муках, физических и моральных, погибли бы, сделав на пути к светлой и святой цели всего лишь сто (тысячу, десять тысяч, это не столь важно) шагов? Думаю, такого не захотел бы ни для себя, ни для своих близких ни один находящийся в трезвом рассудке человек.

Пишу эти строки, а всевозможные газеты и еженедельники продолжают поставлять кроссворды, где требуется отгадать фамилию знаменитого (выдающегося, известного, замечательного) отечественного полярного исследователя из пяти букв. И поверьте мне, чаще всего это вовсе не Ф. П. Литке, мореплаватель и создатель Русского географического общества, не Э. В. Толль, северный путешественник-романтик, не А. С. Кучин, двадцатичетырехлетний капитан русановского «Геркулеса», моряк и океанограф, которого и в России, и в Норвегии, где он жил в эмиграции, считали чуть ли не будущим Ломоносовым—настолько громкое имя успел он себе составить, не Герой Советского Союза М. М. Сомов, крупнейший исследователь Арктики и Антарктики. Нет, как правило, это именно он, Г. Я. Седов, прославленный русский полярник, трижды прославленный... потомками.

Как произошла подмена, как вместо реального, живого, противоречивого, трагического Седова появился запретный для какой бы то ни было критики монумент? Проще всего, зная, что окончательно этот монумент был воздвигнут в 30-е гг., было бы считать данный процесс неизбежным: большой культ не может не порождать другие культы и культики. В прекрасной статье «О романтической идеологии», опубликованной в «Новом мире» (1989, № 4), Анатолий Якобсон сформулировал исчерпывающую, на мой взгляд, мысль: «Для террора необходимо было общественное сознание, воспитанное в духе отчуждения, преклонения, в духе обожания кумиров-идей и кумиров-людей. Казенная, монопольная идеология по всем каналам устремлялась к сознанию масс, внедряя дух идолопоклонства. Одним из таких каналов была художественная литература». И добавим — историко-географическая.

В самом деле, они ведь были повсеместно, новорожденные кумиры-выдвиженцы, и в науке, и в культуре, и в шахте, и за рычагами трактора. «Когда страна прижжет быть героем, у нас героем становится любой» — и становились, причем часто вполне заслуженно. Но отдельных героев приходилось сначала специально прославлять, а потом утверждать. Именно подобное, вероятнее всего, произошло с Г. Я. Седовым.

Его художественно исполненный в многочисленных книгах облик, несомненно, пришелся по вкусу тем, кто дирижировал становлением героев: человек из народа, которому власти втыкали палки в колеса, отважный патриот державы. Даже надежда на пресловуто-знаменитое «авось», то и дело являвшая себя и в его высказываниях, и в его поступках, не могла не импонировать вождям и народу, так как в ней не без оснований виделись размах, удаль, безоглядная смелость. А в итоге— «безумство храбрых» и, разумеется, гордая смерть Седова, как ничто другое рождавшая ореол вокруг его имени, ибо это была жертва, принесенная на алтарь Отечества.

И все же такая точка зрения кажется по меньшей мере однобокой. Обращаясь к 30-м гг., нужно все время помнить, что они вошли в историю как годы массового, неподдельного, непридуманного энтузиазма, проявлявшегося во всех без исключения сферах жизни страны. Арктика, как мы знаем, по числу энтузиастов занимала всегда самое видное положение. Счастливчиков, уезжавших на дальние зимовки, уходивших в ледовые плавания, улетавших на полюс, провожали под грохот оркестров, Москва встречала героев Заполярья так, как десятилетия спустя — космонавтов. Можно сказать, что в 30-ё гг. шел процесс всевозрастающей любви ко всему арктическому и прежде всего к людям. Советским полярникам.

То, о чем я сейчас рассказываю, нужно принимать лишь как самое первое, робкое приближение к истине. На каждый довод может последовать контрдовод, и не один. Облик Седова многогранен, что естественно для всякой крупной личности, и в любой момент какая-то из граней вдруг покажется самой главной, наиболее яркой. А я, как ни старайся, не в силах стать третейским судьей в этом споре, сохранить полнейшую беспристрастность и даже, если хотите, бесстрастность: Георгий Яковлевич Седов был одним из тех, кто пробудил мой собственный интерес к Арктике, ставший пожизненным.