Правосудие Зельба - Бернхард Шлинк

— Да, что же дальше?

— Простите?.. — Она посмотрела на меня недоумевающим взглядом и заказала «Амаретто».

Я спросил ее, часто ли она здесь бывает.

— Да, — ответила она, — я всегда ужинаю здесь после работы.

— Так вы тоже прошли эту процедуру? — Я кивнул на обложку.

— Да, представьте себе, я тоже прошла эту процедуру. И после этого благополучно родила! Получился славный мальчуган. — Она отложила журнал в сторону.

— Здо́рово! — сказал я. — А что по этому поводу говорит «Бригита»?

— Им такие случаи неизвестны. Тут речь идет главным образом о несчастных мужчинах и женщинах, которые после стерилизации вдруг загораются желанием иметь детей. — Она сделала глоток «Амаретто».

Я раскусил кофейное зерно.

— А ваш сын не любит итальянскую кухню? Чем он занимается по вечерам?

— Вы не будете возражать, если я пересяду за ваш столик, чтобы не кричать через весь зал?

Я встал, подвинул ей стул и сказал, что буду рад, если она… ну и так далее, то, что обычно говорится в таких случаях. Она перебралась ко мне со своим «Амаретто» и закурила. Я внимательнее всмотрелся в ее черты. Немного усталые глаза, упрямые складки у рта, множество мелких морщинок, матовые пепельные волосы, в одном ухе серьга, другое заклеено пластырем. Если я не проявлю бдительность, то через три часа буду лежать с этой женщиной в постели. Хочу я проявлять бдительность или нет?

— Отвечаю на ваш вопрос: мой сын в Рио-де-Жанейро, у своего отца.

— И что он там делает?

— Мануэлю уже восемь лет. Он ходит там в местную школу. Его отец учился в Мангейме. Я чуть не вышла за него замуж, чтобы он получил вид на жительство. Когда родился ребенок, мы решили, что он заберет его к себе.

Я недоуменно посмотрел на нее.

— Ну вот, теперь вы видите, что я — мать-кукушка. Не зря же я пошла на стерилизацию.

Она была права. Я видел, что она — мать-кукушка, во всяком случае, очень странная мать, и у меня пропало желание флиртовать с ней. Когда я несколько затянул паузу, она спросила:

— А почему вас, собственно, заинтересовала проблема стерилизации?

— Сначала я просто увидел заголовок на обложке. Потом мне понравилась ваша независимая манера ответа на мой вопрос. А сейчас ваша манера говорить о собственном сыне мне кажется даже чересчур независимой. Наверное, я слишком старомоден для такого рода независимости.

— Ну, у каждого свои представления о независимости. Жаль, что предрассудки так живучи. — Она взяла свою рюмку и уже хотела вернуться обратно за свой столик.

— Скажите мне еще, пожалуйста, что вы думаете об РХЗ?

Она неприязненно посмотрела на меня.

— Я понимаю, вопрос кажется глупым. Но у меня этот РХЗ сегодня целый день не выходит из головы, я уже, так сказать, за деревьями не вижу леса.

— Я много чего думаю об РХЗ, — произнесла она серьезно. — И я отвечу на ваш вопрос, потому что вы мне чем-то понравились. Для меня Рейнский химический завод — это противозачаточные таблетки, отравленный воздух и отравленная вода, это власть, это Кортен…

— А что Кортен?

— Я делала ему массаж. Я ведь массажист.

— То есть массажистка?

— Массажистки — это наши распутные сестрички. А я — массажист. Кортен полгода ходил ко мне на массаж со своей спиной, ну и рассказывал кое-что о себе, о работе. Иногда у нас даже разгорались настоящие дискуссии. Один раз он сказал: «Использовать других людей незазорно, главное — не дать им это почувствовать, это было бы бестактно». Мне эти слова долго не давали покоя.

— Кортен был моим другом.

— Почему «был»? Он же еще жив.

Да, почему «был»? Я что, уже успел похоронить нашу дружбу? «Зельб, сердобольный ты наш!» — эти слова постоянно преследовали меня на Эгейском море, и каждый раз, когда я вспоминал их, у меня внутри все холодело. Давно стершиеся в памяти воспоминания вновь оживали и, мешаясь с фантазиями, превращались в сны. От одного такого сна я очнулся с криком, в холодном поту. Мы с Кортеном отправились в поход по горам Шварцвальда — я точно знал, что это Шварцвальд, несмотря на высокие скалы и глубокие ущелья. Нас было трое: с нами пошел наш школьный товарищ, не то Кимски, не то Подель. Небо было синим, воздух густым и в то же время невероятно прозрачным. И вдруг под нами посыпались камни, бесшумно полетели вниз по отвесному склону, и мы повисли над бездной на веревке, которая в любую секунду могла оборваться. Над нами был Кортен. Он смотрел на меня, и я точно знал, чего он от меня ждет. Беззвучный камнепад усилился; я тщетно пытался покрепче впиться руками в расселины, закрепить веревку и вытащить третьего. Меня душили слезы бессилия и отчаяния. Я достал перочинный нож и принялся резать веревку под собой. «Я должен это сделать! Я должен!..» — думал я и резал. Кимски или Подель полетел в пропасть. Я видел все одновременно — барахтающиеся руки, улетающие все дальше и стремительно уменьшающиеся, ласково-насмешливый взгляд Кортена. Теперь он мог вытащить меня наверх, и когда я, всхлипывающий, с изодранными руками и ногами, уже почти поравнялся с ним, я опять услышал: «Зельб, сердобольный ты наш!» — и тут веревка порвалась, и…

— Что с вами? Кстати, как ваше имя? Меня зовут Бригита Лаутербах.

— Герхард Зельб. Если вы без машины, позвольте подвезти вас после этого нескладного вечера на моем нескладном «опеле».

— Спасибо, с удовольствием. Иначе бы мне пришлось брать такси.

Бригита жила на Макс-Йозеф-штрассе. Прощальный поцелуй в щеку вылился в долгие объятия.

— Ну что, поднимешься со мной наверх, дурило? Посмотришь, как живет стерилизованная мать-кукушка…

8

Кровь на все случаи жизни

Пока она доставала вино из холодильника, я стоял в гостиной, испытывая неловкость первого свидания, когда еще остро чувствуешь все, что не отвечает твоим вкусам и представлениям: волнистые попугайчики в клетке, постер с сестрами Пинац[83] на стене, Фромм[84] и Зиммель[85] на книжной полке, Роджер Уиттакер[86] на диске проигрывателя. На все это Бригита имеет полное моральное право, но твоя «повышенная чувствительность» не поддается доводам разума. Может, все дело во мне самом?

— Можно мне позвонить? — крикнул я в сторону кухни.

— Звони, не стесняйся! Телефон в верхнем ящике комода.

Я выдвинул ящик и набрал номер Филиппа. Раздалось восемь гудков, прежде чем он взял трубку.

— Алло! — произнес он елейным голосом.

— Привет, Филипп. Это Герд. Надеюсь, я тебе помешал.

— Вот именно, помешал, ищейка несчастная! Да, это была кровь, нулевая группа, резус отрицательный — кровь, так сказать, на все случаи жизни. Возраст пробы — две-три недели. Еще что-нибудь? Извини, но я тут задействован по полной программе. Ты же ее видел вчера — маленькая индонезийка в лифте. Она привела с собой подружку. Тут такое веселье!

Бригита вошла в комнату с бутылкой и двумя бокалами, налила вина и поднесла мне мой бокал. Я протянул ей наушник, и она с улыбкой слушала последние фразы Филиппа.

— Филипп, ты знаешь кого-нибудь в Гейдельбергском институте судебно-медицинской экспертизы?

— Нет, она работает не в судебной медицине. Она работает в «Макдоналдсе» на Планкен. А зачем тебе это?

— Мне нужна группа крови не бигмака, а Мишке, труп которого обследовали гейдельбергские патологоанатомы. И меня интересует, можешь ли ты узнать ее для меня. Вот зачем.

— Ну не сейчас же! Лучше приезжай ко мне, а завтра утром обсудим это за завтраком. Только захвати с собой какую-нибудь бабенку. Я не для того тут кувыркался, чтобы ты пришел и поживился на халяву!

— А это обязательно должна быть азиатка?

Бригита рассмеялась. Я положил ей руку на плечо. Она смущенно прижалась ко мне.

— Нет, у меня тут как в борделе Момбасы — приветствуются любые расы, любые классы, любые цвета и специализации. Только если ты действительно надумаешь приехать, прихвати еще выпивки.

Я положил трубку и обнял Бригиту. Она, слегка отстранившись, спросила:

— Ну, что дальше?

— А дальше мы берем с собой бутылку и бокалы, сигареты и музыку, идем в спальню и ложимся в постель.

Она чмокнула меня и сказала, стыдливо улыбнувшись:

— Только ты иди первым, я сейчас приду.

Она отправилась в ванную. Я нашел среди ее пластинок Джорджа Уинстона, завел ее, включил ночную лампу, разделся и лег в кровать. Я немного стеснялся. Кровать была широкая, белье свежее. Если мы не выспимся, то только по собственной вине.

Вошла Бригита, голая, с сережкой в одном ухе и пластырем на другом, насвистывая мелодию вслед за Уинстоном. Она была тяжеловата в бедрах, ее полные груди клонились вниз, как спелые плоды. У нее были широкие плечи и выступающие ключицы, придававшие ей что-то трогательное. Она скользнула под одеяло и положила голову мне на руку.