Дневник немецкого солдата (Военные будни на Восточном фронте 1941-1943) - Гельмут Пабст

Эшелон снабжения прибыл в 4.00. В 14.00 в дождь и снег мы грузились на поезд. К железнодорожной станции вела бревенчатая дорога, там была временная погрузочная платформа. Громоздкие русские вагоны сильно повреждены. Паровоз был гигантским. Дождь хлестал по грязным лужам, ветер гудел в телеграфных проводах. Орудийные команды поднялись с грязью на руках и груди. Но без спешки и без задержки машина за машиной закатывались вверх по наклонной платформе - орудия и передки орудий, фургоны связи, повозки канцелярии, кузница, полевые кухни и легкий транспорт.

Я все еще помню, как мы качали головами, когда получили первый местный фургон, когда еще были в Кульме. Это был тип автомобиля с решетчатой надставкой борта кузова, такой, какие крестьяне используют для перевозки сена. Мы покрасили машину в серый цвет, чтобы сделать ее хоть немного похожей на военную, по всегда стыдились ее, и нам приходилось тащиться в самом конце колонны - эдакой цыганской кибиткой.

Ну а сегодня? Сегодня все движимое имущество огромной армии погружено почти исключительно на такие повозки. Высокие фургоны, на которых когда-то французы возили фураж, уже давно забыты. Те фургоны, что есть у нас теперь, уже даже меньшего размера; это жалкие, потрепанные, маленькие рессорные двуколки. Но они проходят через любую непролазную грязь, и, если вязнут по самые оси, пара лошадей может легко их вытащить. С дружным "раз, два взяли" артиллеристы могут поднять груженую повозку и поставить ее на место.

Следующими по наклонной платформе пошли лошади, по пять пар на открытую товарную платформу. Все прошло гладко, на нашей батарее - старая опытная команда. И мы покатили на запад...

В Р. мы увидели поезда, груженные новыми пушками и сельскохозяйственными машинами, орудиями войны и мира. После всех разрушений здесь уже чувствовалась рука хозяина. Даже на самых маленьких станциях было некое подобие сада с травой, деревьями и дорожками, и даже там, где было снесено полдома, пехотинцы устраивали свои собственные маленькие садики и лужайки перед домом.

Мы двигались по коридору в пределах досягаемости вражеских батарей. Однажды мы увидели два черных грибовидных столба взрывов в двухстах метрах от путей, но из-за шума поезда мы едва слышали звуки разрывов. Где-то на рассвете услышали гул пикирующего самолета, но он совершал рейд где-то в стороне.

Некоторое время спустя фельдфебель Вайзе сел в поезд. Повстречав сержанта Конрада, он спросил его: "Что-нибудь происходит?" - "Абсолютно ничего, - отвечал Конрад, - за исключением того, что прошлой ночью мы отбили еще одну атаку, тысячу выстрелов среднего калибра. Вот, пожалуй, и все".

Полчаса спустя фельдфебелю случилось быть во временной штаб-квартире дивизии и услышать там следующее: "Фантастическая история! Русские прорвались с танками и моторизованной пехотой. По нашему сектору выпущено две тысячи снарядов. Но 11-я и 12-я батареи добились хороших результатов". Вот как в геометрической прогрессии может быть раздута какая-нибудь новость соответственно расстоянию в милях от линии фронта.

Мы проследовали до конца коридора, так сказать, к ногтю пальца, к которому, тянется другой палец в стремлении замкнуть кольцо. Между ними промежуток примерно в восемьдесят километров. Но противник не сможет им особенно воспользоваться, местность не благоприятствует тому. Она голая и однообразная. Насколько хватает взгляда - ничего, кроме степи с низкорослыми деревьями и смешанных лесов. Жалкие маленькие деревушки на холмах выглядят даже еще более унылыми в дождь, такими же черными, как и болота, на которых они стоят.

Даже на холме, если копнуть лопатой, в мокрой, черной болотистой почве сразу же появляется вода. Транспорт глубоко вязнет в болоте, и нам приходится впрягать в каждую повозку по четверо лошадей. Говорят, русским приходится носить свои боеприпасы за тридцать километров. У нас хоть есть железная дорога, вместо того чтобы тащить все на своем горбу.

Странная война, которая тут ведется, с опорными пунктами и вооруженными конвоями, с мелкими внезапными налетами и без выраженной линии фронта, с выброской десанта и с атаками самолетов с бреющего полета. В целом она довольно ущербна, при том что ни одна из сторон не устроила впечатляющего "действа". Кажется, что русские не могут, а мы не хотим.

Трясогузка примостилась в люльке пушки батареи тяжелых орудий, которую мы выгружаем.

В два часа я вернулся к пустому поезду, следующему на Смоленск и Минск, согласно командировочному предписанию. Я устроился в соломе, которая пахла лошадьми. Из Вязьмы я путешествовал в немецком вагоне с тамбуром. В Смоленск прибыл через двадцать четыре часа. В девять часов я нашел Хеннинга. Это было непросто. Сначала я прошел через задний двор мастерской; затем через сад. В конце его я увидел кого-то, стоящего прикрыв глаза рукой. Это была грандиозная встреча.

11 июля в одиннадцать часов я отправился в Минск. Добрался до летного поля на "мерседесе" киностудии. Я не мог подъехать к самолету, но меня подбросил аэродромный автомобиль. Позднее я пересел на грузовик и к шести часам вечера был доставлен в лагерь организации Тодта между Оршей и Борисовом. Чистая комната, колодец с чистой ледяной водой, а еще через двадцать минут я как раз попал на спектакль русской труппы, которая называла себя "До свидания".

Конец нашего первого года. Он не особенно для нас примечателен. Мы упоминаем о нем как бы вскользь, с полуулыбкой. Нет причин для веселья, нет причин и для печали. День как любой другой. Он не стоит того, чтобы о нем говорить.

Мы - часть этой войны. Это естественный феномен. Он родился и вырос, а когда иссякнет, то умрет. Вначале это мы пронесли его с собой; теперь же нас самых несет война. Мы положили ей начало, но в конце концов она вошла в нас и сделала нас своими марионетками. Она сожгла многое в нас, и она будет продолжать изымать это из нас до тех пор, пока не заставит переродиться. Бороться с этим бесполезно; нельзя оглядываться назад, это лишь опечалит и оставит горечь в сердце. Остается одно - предоставить душу этой силе и примирить ее с ней. Она еще сильней. Но это пройдет, как дождь.

30 июня 1942 года. Восемь дней я кочую по стране от безнадежных участков до более благополучных и от благополучных до тех, где и в самом деле все хорошо - настолько, насколько такие места могут существовать в военное время. Вряд ли найдется транспорт на грунтовой или железной дороге, которым бы я не воспользовался.

Вначале это было так, будто жизнь замерла. Товарные поезда ползли через сельскую местность, а потом военному эшелону потребовалось семь часов, чтобы преодолеть шестьдесят километров. Пейзаж за окном всегда был одним и тем же.