Все возможное счастье. Повесть об Амангельды Иманове - Камил Икрамов

Сурпу не едят, а пьют. Пар от нее не шел, но бульон, заправленный овечьим сыром, был огненным под толстым слоем золотистого жира. Целый баран варился нынче в хозяйском котле. Конечно, неплохо бы к сурпе и мяса хоть кусочек. Но мясо разрезали в мелком деревянном корыте и унесли в юрту.

— Какой он на вид? — спросил Амангельды.

— Кто? — старый батрак уже управился с сурпой и как-то устал. Со стариками бывает: от еды у них сила не прибавляется, а убывает. — Кто «на вид»?

— Начальник на вид какой?

— Пуговицы золотые, — опять объяснил старик и показал на себе, где эти пуговицы пришиты. — И плечи золотые. Сам долгий, белый, без усов… А тут золото и тут золото.

Старик замолчал и прикрыл глаза, кажется, заснул с чашкой в руках.

На лугу возле аула паслось с десяток лошадей. Сразу выделились усталостью три, принадлежавшие русскому начальнику, выпряженные из его пролетки. Остальные были молодняк, в основном жеребцы.

— Это начальнику подарок, — пояснил старик. Он уже перестал спать и следил за взглядом Амангельды. — Сказали, суюнши надо начальнику.

Под видом суюнши давно уже прятали обычную в русском и казахском быту взятку.

Амангельды подумал, что его могут послать сопровождающим, гнать этих лошадей тому начальнику.

— Откуда начальник приехал? Из Тургая?

— Нет, — старик со значением поднял палец. — Из Кустаная.

Ну что ж, это кстати. Даже очень. Чтобы разведать все точно, Амангельды подошел к очагу, где копошились две жены Кенжебая; обе они были нелюбимыми, и обе ненавидели мужа за побои и унижения.

Амангельды спросил, не знают ли они, зачем его вызвали. Старшая жена сказала, что не знает, но велела никуда не отлучаться, потому что «сам» уже спрашивал.

Время тянулось медленно. В трех часах пути отсюда жила мать Амангельды, и он мог бы съездить навестить ее, однако ослушаться Кенжебая нечего было и думать.

Гостем Яйцеголового был ротмистр Новожилкин. Он редко выезжал в степь, а выехав, чувствовал себя полным хозяином всему и всем. В этом, с его точки зрения, состояла вся прелесть службы в туземном захолустье. Формальной целью его поездки в данном случае была проверка политического доноса, организованного несколькими баями, но он ничего и не хотел проверять, а лишь собирал дань, которую ему тащили без всяких просьб и намеков. И Амангельды был ему не нужен, пастуха вызвал сам Кенжебай, по своему разумению.

Ротмистр пил и ел. Впрочем, ел он не так много, и только самые лучшие куски. Когда хозяин понял, что гость скоро свалится в беспамятстве, он все-таки позвал мальчишку. Ему казалось важным, чтобы донос имел подтверждение. Давно уже хозяева степи использовали царскую администрацию для сведения личных счетов, давно тут наушничали друг на друга, но последний донос был на чиновников, один из которых был русским. Что будет, никто не знал, такой донос вполне мог навлечь беду.

Амангельды стоял в недоумении. Длиннолицый и бледный начальник сидел на атласных подушках без мундира. Рубашка его была в сальных пятнах.

— Вот, — показал на Амангельды Кенжебай. — Этот тоже может подтвердить. Это хороший парень, храбрый, смелый, джигит настоящий.

Кенжебай говорил по-казахски для высокого гостя и для Амангельды одновременно. Больше для Амангельды, чтобы тот не робел.

— Скажи, сынок, приезжали чиновники? Зачем приезжали, что говорили? Говори, не бойся.

Амангельды молчал, он ждал чего угодно, но не этого.

— Говори, сынок, не бойся.

— Это твой сын? — спросил бледный длиннолицый.

— Нет, это пастух.

— Хороший у тебя сын, — сказал ротмистр по-казахски с татарским акцентом. — Ты молодец, Кенжебай. А ведь мне говорили, что у тебя одни девки родятся.

Это было самое больное место, самое неприятное, что можно было сказать Яйцеголовому. Сыновей бог ему не посылал.

— Хороший сын, — твердил свое Новожилкин. — Очень хороший. Неужели такой же будет бандит, как ты. Как тебя зовут, парень?

— Амангельды.

— Ты знаешь, Амангельды, я киргизов люблю. У меня тоже есть сын… Ты знаешь, как твой отец живого человека в землю закопал?

Амангельды стоял у входа, смотрел на пьяного человека и не собирался отвечать на его вопросы.

— Расскажи начальнику, что говорили чиновники, когда приезжали к вам. Что говорили?

Кенжебай гнул свое, но и на его вопросы Амангельды не хотел отвечать.

— Садись к нам, — пригласил его ротмистр. — Садись, выпей. Это коньяк. Коньяк. Конь и еще як. Як — это бык такой косматый, в горах живет. Садись, привыкай. Ты сын славного бая, тебе надо научиться пить. Я вот не умею.

— Он слышал, он знает, господин, — настаивал на своем Кенжебай.

Амангельды понял одно: кто-то что-то донес начальникам. Или тех приезжих где-то обидели и теперь выясняют почему. В любом случае надо молчать.

Ротмистр протянул ему берцовую кость, лакомый кусок, но Кенжебай дал знак, и Амангельды вышел.

Он спустился с бугра к юрте батраков и только тут пожалел о большом куске сочного мяса. Пожалел и сплюнул.

Оставалась надежда на то, что хозяин заставит его гнать в Кустанай лошадей, подаренных начальнику. Однако наутро выяснилось, что начальник, протрезвев, лошадей брать отказался, сказал, что так много ему не надо.

— Золотом взял. Они любят золотом теперь…

Это стало известно от байских жен.

Глава восьмая

Уездный начальник вышел из-за стола навстречу Алтынсарину. Протянутую ему слабую руку крепко пожал двумя: подчеркнул, что казахский обычай ему знаком и что именно с Алтынсариным он здоровается по-казахски.

— Рад видеть вас молодым и здоровым. — Миллер и в самом деле отметил, что инспектор выглядит несколько лучше, чем месяц назад. — Уверен, что господин военный губернатор примет вас в числе первых, и не сомневаюсь, что ваши дела самые важные… У каждого дела самые важные, не правда ли?

Алтынсарин не сердился на долгие и ненужные речи уездного, на то, что Миллер поминутно вскакивал и выбегал из кабинета, чтобы отдать какие-то пустяшные распоряжения по устройству дома, где остановится губернатор.

— Итак, я обещаю, что доложу о вас, милейший Иван Алексеевич. Не сомневайтесь.

На крыльце, уже простившись, Миллер спохватился.

— Батенька мой! Как это так, все о завтрашнем да о завтрашнем, а про сегодняшнее и забыл. Так рад вашему бравому виду, что и забыл про грустное. Граф Толстой скончался. Не слышали? Да, да! Никто не ждал от него. Нынче у нас панихида.

Миллер говорил быстро, прервать его было невозможно, и Алтынсарин только по каким-то особым интонациям уловил, что речь идет не о Льве Толстом.

— Значит, я первый, кто сообщил вам это пренеприятнейшее известие? Умер Дмитрий Андреевич. Покинул нас. Вы ведь знали его еще на посту министра народного просвещения.

Граф Дмитрий Андреевич Толстой, который прежде был министром народного просвещения, а в 1882 году занял более ему приличествующий пост министра внутренних дел и шефа жандармов, поныне оставался косвенным начальством Алтынсарина, ибо и на новом поприще не отрешился от руководства умами, состоял президентом императорской Академии наук. Именно в этом качестве опекал он орского держиморду Александра Григорьевича Безсонова. Именно поэтому Безсонов адресовался к нему. Впрочем, Алтынсарин случайно знал, что пишет Безсонов не на академию, а на министерство.

Обо всем этом Алтынсарин думал на панихиде и стыдился своих мыслей. Смерть министра не вызывала в нем мыслей грустных и высоких.

Тринадцать лет назад, узнав от Николая Ивановича Ильминского, что министр хочет видеть молодого кандидата на пост инспектора, Алтынсарин обрадовался и взволновался. Он всегда верил Ильминскому, верил и в то, что граф Толстой — человек выдающийся.

Алтынсарин хорошо помнил свою встречу с министром. Назначенная на полдень, она переносилась раза два и состоялась лишь вечером, когда граф вернулся с парадного обеда в Дворянеком собрании, пребывал в сонливо-благодушном расположении духа и на представленного ему чиновника глядел снисходительно. Кажется, он испытывал даже род умиления оттого, что киргиз этот хотя раскос, скуласт и желт лицом, но «твоя-моя» не бормочет, предлогов в речи не опускает, говорит без акцента, падежных окончаний и родов не путает.

Министр даже в подпитии умел скрывать свои чувства, и, видимо, чревовещанию он удивился бы не больше.

Алтынсарин министру понравился, министр Алтынсарину — нет.

Панихида наконец кончилась. Он двинулся домой. Солнце садилось, тени домов достигали середины улицы, а на солнечной стороне сидели на лавочках старухи и, щурясь, лузгали семечки.

— Иван Алексеевич, господин Алтынсарин, здравствуйте! — Николай Токарев догнал его на перекрестке. — Я и не знал, что вы в церкви. Выходит, и вас заставили, невзирая на вероисповедание.