Русская эмиграция в Китае. Критика и публицистика. На «вершинах невечернего света и неопалимой печали» - Коллектив авторов

Для меня и сейчас непонятно, каким образом мальчик 25–26 лет мог дать лучшие образцы русской прозы! Непревзойденные образцы! Проза «Героя нашего времени» могла бы быть предметом зависти всех наших писателей, потому что по архитектуре, по стройности и законченности линий – это вещь непревзойденная. Никто из русских писателей не поднимался на такую высоту.

Циклопические постройки Толстого, не говоря уже об архитектурной безвкусице Достоевского, конечно, в смысле мастерства стоят ниже, много ниже. Даже представить себе трудно, какие возможности были у этого мальчика и какую роль в русской литературе сыграл бы этот убитый орленок.

И оттого и теперь через 90 лет щемит сердце, когда вспомнишь, с какой обидной простотой и пошловатой банальностью потеряла Россия одну из своих лучших надежд. В паршивеньком кавказском городке (тогда его и городом еще не называли) скучающие, совсем праздные офицерики-мальчики (все моложе 30-ти лет) ухаживали за скучающими миленькими барышнями. Ни один из них даже влюблен не был, а так, от нечего делать, ходили мальчики в гости, писали в альбомы стишки, говорили барышням любезности, пили чай с вареньем. И среди такой захолустной идиллии, банальной, убогой и пошловатой, выросла огромная национальная драма.

Даже ссоры настоящей между юными офицериками не было. Смерть Лермонтова произошла оттого, что своему однокашнику, товарищу по юнкерскому училищу, Мартынову, он сказал: «Я в этого дурака стрелять не буду»1.

Мартынов носил на Кавказе черкеску и огромный кинжал и действительно походил на «горца с большим кинжалом». Но фраза была сказана при барышнях, барышни эти слова слышали и, может быть, улыбнулись, и глуповатый Мартынов решил, что он должен драться, должен «кровью Лермонтова» смыть такую обиду.

И не нашлось никого взрослых, чтобы шуткой, ласковой насмешкой погасить эту глупенькую ссору двух петушков, которые и поссорились только оттого, что дело было при барышнях. В каждом гарнизоне, в каждом полку тысячами происходят такие ссоры между корнетами и подпоручиками, и дело оканчивается всего чаще лишним бокалом шампанского. Но – эта ссора окончилась национальным несчастьем России.

Любопытно и поучительно, что Мартынов до конца дней своих так, кажется, и не понял, что он сделал. Для него Лермонтов был «корнетом» «Мишей», «добрым малым, но задирой». Это только потом и много потом, родилась легенда, или «нас возвышающий обман», что Мартынов был нравственно убит своей ужасной пулей, что всю жизнь он со слезами отчаяния носил свой тяжкий крест «убийцы Лермонтова» и каждый год ездил на могилу «Миши» просить прощения за свой невольный грех.

В действительности ничего этого не было. На могиле «Миши» Мартынов был только один раз за всю свою долгую и спокойную жизнь. В том то и дело, что действительность гораздо проще и много пошлее всех высоких легенд. Мартынов с годами не вырос, во всяком случае, не перерос банального «корнета» и едва ли понял полную меру вещей, тот ужас, который на него свалился.

Все биографы Лермонтова говорят о Мартынове одно и то же:

– Очень красивый малый, с хорошим состоянием, привыкший «широко жить» и пользовавшийся у дам совершенно исключительным успехом2.

Мартынов жил в Киеве и в памяти его современников так и запечатлелась эта фигура:

– Очень красивый барин, всегда в сопровождении какой-нибудь элегантной красавицы-киевлянки, появляется на общественной прогулке, а кругом любопытная толпа провожает его почтительно-жадными взорами и шепчет:

– Это тот самый, который убил Лермонтова!..

Не хочется грешить, не хочется дурно говорить о мертвом, но, кажется, звание «убийцы Лермонтова» было для Мартынова, помимо его воли, чем-то вроде интересной бледности красивого мужчины – бледности, приводившей в восторг элегантных дам…

Н. Щеголев

Мысли по поводу Лермонтова

Еще не начав перечитывать заново Лермонтова, я попытался вернуться памятью к тем дням, когда я впервые ознакомился с классиками. Хотя это было так давно, я все-таки помню впечатление от Лермонтова. Нечего говорить, что оно было значительно… Отдельные строфы врывались в память, преследовали особенно навязчиво, например, эта:

И ниц упал испуганный народ…

«Молитесь, дети, – это смех шайтана».

Сказал мулла таинственно, и вот,

Какой-то темный стих из Алкорана

Запел он громко.

До слез потрясла строфа:

Поутру толпился народ изумленный

Кричал и шептал об одном;

Там в доме был русский кинжалом пронзенный,

И женщины труп под окном.

Стихотворение «Сидел рыбак веселый на берегу реки» – первое стихотворение, подействовавшее на меня особою музыкой.

Позднее, в третьем-четвертом классе среднеучебного заведения выбили во мне огромный, незаживающий след те вещи Лермонтова, которые обыкновенно производят впечатление на гимназистов этого возраста. Разумеется, здесь было: «И скучно, и грустно, и некому руку подать», которое я и теперь считаю лучшим стихотворением Лермонтова, хотя мода на него проходит, и особенно «Выхожу один я на дорогу». Из поэм выделились «Мцыри» и «Песня про купца Калашникова».

Стихи поэта почти всегда срастаются с его земным обликом, поэтому перед теперешним перечитыванием Лермонтова я долго вглядывался в портрет этого человека, одетого по-военному, с лицом каким-то восковым и с мертво опущенными, как бы свинцовыми веками. Я так давно не возвращался к нему мыслями, что мне начинало казаться, что что-то новое забрезжит мне в его поэзии, что теперь в более зрелом возрасте мне станет понятна его неповторимая красота и значительность.

Я так внимательно останавливаюсь на своих внутренних процессах, предшествовавших перечитыванию Лермонтова, потому что мне хочется высказать свое впечатление от Лермонтова и указать значение его и влияние на мою личную жизнь. Это, может быть, никому не нужно, – но разве нужнее те груды «общих мест», произносимых там и сям о классиках, что наши классики – «солнца русской культуры», что надо их беречь от каких-то тайных посягновений, точно классик – это некий фетиш, мертвый божок? Не увеличится наша любовь к Пушкину, если мы десять раз назовем его «солнцем», и наша любовь к Лермонтову не должна ограничиваться словами «великий русский поэт». Надо делать нашу любовь активнее, умнее, настороженнее… Надо спрашивать себя беспрестанно: «А жив ли во мне Лермонтов, а жив ли Пушкин?» Если не жив, зачем притворяться, что жив.

Вспоминается чья-то превосходная идея профильтровать классиков, которым приносят плохие услуги потомки, смешивая все их произведения в одну кучу. Вот Лермонтов – полное собрание сочинений, – да это сильно разбавленное вино! Совершенные вещи тонут в море ученических1.

Раскрываю страницу – стих «Романс», начинающийся погрешностью против грамматики: «Невинный, с нежною душою, не