Оборотный город - Андрей Олегович Белянин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если честно, то я почти ничего не понял. Нет, некоторые слова были знакомы, уж «свинопас» точно, но каким боком всё это имело отношение ко мне? У нас на станице свиньи были, как без них, но я мальчишкой только коней пас. То есть, назови она меня табунщиком, это было бы понятно, а свинопас…
— И если ты ещё хоть раз при мне, без меня (всё равно узнаю) хоть в письменном виде, шёпотом, в мыслях произнесёшь имя этой… этой… овцы, кошки драной, болонки блохастой, сопли в шоколаде, гонорейки в клетке, я тебя… и её… а уж её особенно — и поверь, фантазия у меня богатая, я тут много чего нахваталась… Ненавижу-у-у!
Я поплевал на ладони и приподнял плиту, с натугой разворачивая её к стене.
— Иловайский! Иловай… ты чего?! Ты как смеешь меня не слушать?! Ты… да я с тобой после этого…
Всё. Пусть со стенкой разговаривает, у меня тоже терпение не ангельское. Тем более что в храм ураганом ворвался отец Григорий. Не стесняясь меня, быстро сорвал старую рясу, достал из пыльного сундука дорогую красную черкеску с позолоченными газырями, красивый наборный пояс, кинжал длиннющий кубачинской выделки и такую мохнатую папаху, что она закрывала ему пол-лица.
— Как я тебе нравлюсь, а?
— Мне? — чуть удивился я. — Мне никак, мужчины вообще не в моём вкусе.
— Ай! Просто скажи, идёт мине или нэт?!
— Идёт, вот только…
— Гавари!
— Ну, есть мнение, что на Кавказе размером кинжала компенсировали размер… — невольно замялся я, но он всё понял и даже улыбнулся.
— Нэ волнуйся, дарагой, там всё харашо, ей понравится! И ещё у мине грудь волосатый!
— А ноги?
— И ноги савсэм волосатые! Особенно левая!
— Поздравляю, — прокашлялся я. — Это серьёзный повод для гордости. Надеюсь, баба Фрося оценит.
— Э, кунак мой, — вдруг подозрительно сощурился отец Григорий, — у тебя точно ничего с ней не было, да?
— Ничего.
— Мамой клянись.
— Мамой клянусь.
— Ай, как я люблю тебя, генацвале! — Грузинский батюшка обнял меня за плечи, в порыве чувств даже не попытавшись укусить за шею. — Идём, дарагой, на площадь идём, жребий брасать будем!
Я пожал плечами, и мы пошли. Город по-прежнему шумел и праздновал, пьянство, разгул и грехи во всех их ипостасях заполняли улицы. Пока добрались до рогатого памятника на главной площади, меня раз десять расцеловали, раза четыре облизнули, раз шесть пытались напоить и двадцать восемь раз чуть не изнасиловали. А на самой площади был поставлен дощатый помост, затянутый чёрным шёлком, в центре на специальной лавочке сидели три запорожских (судя по вышитым сорочкам и оселедцу на голове) почтенных вурдалака с жутко самодовольным выражением красных лиц и чего-то ждали. Вот именно к ним меня и начал подталкивать в спину нетерпеливый кавказский жених.
— А чего делать-то надо?
— Иди уже, э?! Там тебе всё скажут. Всё быстро сделаешь, и домой!
— Нет, у меня ещё тут дела. Надо найти…
— Иди давай! Я тебе потом всё найду! Два раза найду, тока иди, а то зарэжу…
Ну, у него на тот момент действительно были совершенно безумные глаза, поэтому я и спорить не стал. Помогу со жребием, он ко мне тоже задом не повернётся, непременно выручит, не в первый раз. Меж тем к помосту протискивался мясник Павлушечка, ради праздника надевший два фартука: один прикрывал его спереди, другой сзади. Я мысленно перекрестился, поскольку голый мясник-патологоанатом являл собой настолько душераздирающее зрелище, что даже среди самой отпетой нечисти Оборотного города увидеть Павлушечку без ничего считалось очень плохой приметой. Немногие потом могли оправиться от комплексов, большинство чахло и умирало, мучаясь длительными ночными кошмарами, не имея ни сил, ни скорости добежать до туалета…
— И ты, Брут! — многозначительно приветствовал он меня, помахивая грязной ладошкой. Хорошо обниматься не полез, а то есть у него такая слабость. Он-то от всей души обнимает, а у человека от такой ласки и дух вон…
— Иловайский-с, — неприветливо раздалось слева.
Я повернулся, вежливо козырнув неулыбчивому Вдовцу. Кабатчик нарядился в строгую чёрную тройку мелкочиновничьего образца с гарусным жилетом и массивной цепочкой золотого брегета. Набриолиненные волосы прикрыты фасонным картузом полукупеческого образца. В оттопыренном кармашке литровая бутыль водки.
Всеми любимая и желанная бабка Фрося явилась с закономерным опозданием, в пёстром сарафане, с фальшивой рыжей косой и бровями, подведёнными печной сажей, а ярко-морковные губы, похоже, красила малярным суриком. Мне она разулыбалась шире всех. Ну что тут скажешь, с этой хромоногой красой меня связывали самые длительные отношения. Не заверни она мне дорогу в лоб и не плюнь в глаз, так вообще бы ничего не было…
— Здорово дневал, хорунжий! Чё давненько не заходишь?
— Слава богу, баба Фрося, ещё бы столько не заходить!
— А здесь тады чего делаешь?
— Жребьюю, — на ходу придумав новое слово, поклонился я.
— Энто хорошее дело, — важно согласилась она. — Нам тута жеребьёвщик дюже нужен. А то второй день решением маемся, мрут, собаки, как мухи!
— Какие собаки, какие мрут мухи? — не понял я.
— Дак жеребьёвщики же! На весь Оборотный город почитай ни одного желающего не осталось, — всплеснув руками, запричитала бабка. — А ить замуж-то невтерпёж! Давай хоть ты на первом круге не подведи, казачок…
Я покосился на отца Григория — типа это что за дела? Он так же молча отвёл взгляд в сторону, вроде как он тут, видите ли, ни при чём. Эх, надо было бы хоть пистолеты взять, а то начнётся нехорошая заварушка, так одной шашкой не прорубишься. В том, что заварушка непременно будет, мне уже вовсю сигнализировала левая пятка.
— Бабуля, а как именно у вас тут жеребуют… жеребьюют… Жеребьёвщик, короче, что делать должен?
— А те чё ж, не сказали, что ль? — от всей души изумилась краснощёкая русская красавица. — Сперначала жеребьёвщик с Павлушечкой борется, потом уже с Вдовцом наперегонки водку пьёт, а опосля уже с отцом Григорием вслепую на кинжалах режется. Тока покуда не было энтого «опосля». Четырёх жеребьёвщиков Павлушечка ненароком заломал, двое выжили, дак их Вдовец упоил в полчаса до состояния смертного. Батюшка наш обиженный ходит, до него никак очередь не дойдёт. Да и мне, честно говоря, уже без интересу просто призом быть, недотрогу из себя корчить. Скорей бы уж хоть с кем кроватью поскрипеть… Ты чё покраснел-то, казачок?
— Случайно, — опомнился я. — Вообще-то мне
