Обмен разумов (сборник) - Роберт Шекли

Но разве вода способна испытывать сожаление? Этот вопрос на мгновение привлек мое внимание, а затем интерес к нему пропал. Я полностью превращался в жидкость. Я понял, что я – всего лишь лужица воды. Вряд ли будет преувеличением сказать, что она напоила меня досыта. Сейчас я уже полностью стал ею, но что будет со мной дальше?

– ...Мой любимый живет на луне, скоро женится он на мне...

Я прислушался к этому тоненькому, пронзительному детскому голоску, который напоминал мне о чем-то. В голове клубился туман, она казалась забитой мягкими нитями паутины. Разве я не превратился в воду? Какое облегчение снова ощущать свою плотность, знать, что ты человек, а не природный элемент или что-то в этом духе, во что я превратился. Моя радость, однако, омрачалась чувством сожаления. Ведь находиться в жуткой ситуации так интересно!

Немного подумав, я пришел к выводу, что моя радость вообще преждевременна. Я же до сих пор не получил еще зрительной информации касательно моего нынешнего положения. Почему? Я мог выдвинуть сразу несколько предположений. Во-первых, что мои глаза почему-то закрыты. Во-вторых, что вокруг темнота и нет света, при котором можно что-то увидеть. В-третьих, что свет есть и я обладаю оптической аппаратурой, то есть глазами, но мой мозг, ум, мыслительный орган – называйте его как хотите – принимает информацию, но не пересылает результатов ее переработки другим частям той собирающей информацию системы, которой является мой ум/мозг.

Мне казалось, что есть и другие предположения, но временем, чтоб их анализировать, я не располагал. Первой и главной проблемой являлась необходимость изучить собственные возможности восприятия. Эту проблему можно было сузить: могу я видеть или нет? Если могу, то какие шаги должен предпринять, чтоб увидеть то, что можно увидеть, дабы освободиться от идеи участия в том, что в данный момент называю временной слепотой на почве истерии? Или, возможно, я придаю этому непропорционально большое значение?

Поскольку в самом первом приближении я пришел к мысли, что мне не следует перенапрягаться, пытаясь прозреть, то прозрение должно произойти или само собой, или не произойти совсем. Я подумал об эволюционном процессе развития зрения. Те далекие примитивные создания, что являются нашими предками по части зрения, наверняка ведь не прилагали силу воли к делу прозрения, верно? Они либо видели, либо не видели. И предумышленность – эта излюбленная мягкая игрушка ученых – к этому делу не имела ни малейшего отношения.

Но так ли просто обстояло все на самом деле? Каковы переходы, градации, отделяющие видение от невидения? В какой точке этой шкалы личность можно считать невидящей и где проходит черта – великая эволюционная черта, – пересекая которую личность становится зрячей? Уж если мы затронули эту проблему, то не существовали ли и другие средства «видения», кроме глазного, родственные последнему, но отчетливо иные, из которых глазное зрение – лишь первый шаг? И нельзя ли сказать, что разница между видением и глазным зрением такая же, как между Гиперионом и сатиром, если воспользоваться крылатым выражением Шекспира?

Чем больше я размышлял об этом, тем выше оценивал данную мысль. Серьезнейшая штука получалась. Мне было необходимо точно представить себе собственные возможности восприятия, прежде чем двигаться дальше. Пока мы не знаем, как мы выглядим, можно ли определить, в чем мы нуждаемся? Наши предки, разумеется, могли довольствоваться и меньшим. Цветные абрисы на стенах пещер – теперь они способны вызвать у нас лишь улыбку. Но ведь я-то существую в настоящем, а потому данный вопрос, так долго откладываемый, должен быть наконец решен. Или наоборот – его не следует решать; впрочем, это тоже было бы решением, и тоже основанным на определенном чувственном восприятии.

– Это, разумеется, правильно, – сказал ЗЕЛИГМАН, – но учел ли ты ауру кажущейся понятности, которая окутывает каждое, даже самое незнакомое явление? Нас практически невозможно застать врасплох, ибо ум конвертирует полученные впечатления в знакомые формы, в которых неизвестное становится лишь как бы частью известного?

– Клянусь богом, вы правы, – воскликнул я. – Ведь преподнести настоящий сюрприз – дело нелегкое, верно?

– Точно. Но тебе это удается лучше, чем большинству. Ты всегда был хорошим учеником. Я тебе поставил высшую оценку за сочинение по эстетике самообмана.

Поле зрения возникло совершенно неожиданно – именно так, как я и ожидал. Я находился в аудитории. Единственной нитью, связывавшей меня с прошлым, был рюкзак. Он лежал на полу рядом со мной, и его горловина была широко открыта. Поглядев вниз, я убедился, что кто-то в нем рылся и все перевернул. Бесспорно, это сделал я сам. Я снова наклонился и проверил. Да, кое-что пропало. Мне понадобилось меньше минуты, чтоб удостовериться, что кто-то, весьма возможно, что именно я, вынул оттуда умненькую машинку-чепушинку ГЛИННИСА. Надо думать, пустил ее в ход.

Я вспомнил ослепительную улыбку на лице Глинниса, когда он передавал ее мне. Или в тот день он был женского рода? Так трудно запомнить, кто был кем во времена столь легких переходов из одного пола в другой. Но, конечно, мы тут вовсе не собираемся открывать диспут о сексе, во всяком случае не больше, чем расспрашивать вас о том, что вы ели сегодня на завтрак. Все эти дела связаны с личным самосознанием. Расщепление, слияние – подобных вопросов следует тщательно избегать в разговорах. А если говорить проще, то Глиннис и я сексом не занимались в тот далекий день, когда он подарил мне эту машинку и сказал: «Мне тебя будет не хватать», и назвал меня именем, под которым я тогда был известен. Кроме того, он сделал еще кое-что, а именно жест – пикантный и неповторимый. После чего и вручил мне машинку.

Я огляделся, надеясь узнать, что с ней случилось. Эльг – так называются эти машинки, говорящие на линшинском языке, языке сексуальной коммерции, – отдыхала на полу возле моей ступни. Она еще продолжала двигаться, описывая круги, которые постепенно сокращались и по скорости движения, и по радиусу, следуя широко известным положениям закона Роско, гласящим, что все происходившее перед тем, как вы заметили ситуацию, не может быть правильно оценено с позиций того, что происходит в данное время. Вследствие этого разговор о машине явно очень затруднителен. На данном отрезке времени, когда я смотрел на нее, она казалась мне куда тяжелее, куда самоуверенней и куда более достойной настороженного почтения.

Я поднял ее с пола, благословляя счастливую звезду, что не нахожусь в жидкостном состоянии, ибо понимал, что мне было бы весьма затруднительно описать его. Я хочу сказать, что, произнеся слова «я растекся», я уже ничего не смогу к ним добавить.