Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

Войку не отвечал. Из Брашова не было вестей давно — обозы не шли, непоседливые купцы отсиживались за Карпатами или правили путь в иные края. Оставалось надеяться на честных кронштадских бюргеров и их капитана Германна, берегущих Роксану, его очаг.

— Видишь сам, верных много, — продолжал Русич. — Но и предателей более чем потребно. Вчера в государевом стане узнали — пан Молодец разбил сотню холопов боярина Сингурела. У старого бешляга стояла, романского, войников-крестьян перехватывала. Кто не покорялся — того решали на месте. Сам боярин-то, жаль, ушел.

— Будет шило и на его кожух, — молвил Войку. — Давай-ка прощаться, брат, — остановил он коня. — Государева служба не ждет.

Побратимы обнялись. Русич со своими двумя куртянами поскакал обратно.

— Придержи ретивое! — услышал Чербул уже издалека. — Осман не трогай, покуда дело их не раскроется!

Земля Молдавская лежала пуста — разоренная, сожженная. Где не побывали турки — там ее истерзали татары и мунтяне. Где не было и их, там сами жители при подходе осман сжигали села, посевы и сады, прятали запасы, заваливали камнями колодцы и уходили в кодры, ничего не оставляя врагам. И опаленная земля встречала их горячими шквалами пепла, душным и густым запахом гари, дыханием ужаса и смерти. Бывалых бешлиев и янычар охватывала дрожь, когда близкие пожары вместе с багровыми тучами дыма несли на них, покрывая выжженный шлях, нестерпимо жаркие вихри огромных, как вороны, хлопьев сажи, когда обгорелые трупы птиц с глухим стуком падали на их пути. Бывалые газии нескончаемой священной войны ислама чувствовали, как в их души, дотоле не знавшие страха, закрадывается смертельная тревога, ибо ни с чем прежним тот поход не был схож; одно ведь дело, когда пылает огонь, зажженный тобой самим, по воле твоей пожирающий чужое жилище или поле, и совсем иное, если он словно возгорается самочинно, со всех сторон, смыкаясь вокруг тебя гибельным кольцом, будто ты уже в аду. Тревога и ужас смерти закрадывались в души самых храбрых.

Но храбрейший из них, Пири-бек Придунайский, умел воодушевлять своих аскеров. Бек всегда был впереди, и войско охотно шло за ним; турки старались не думать, не глядеть вокруг, не слышать треска пламени и странных криков, доносившихся из кодр; откуда старались их запугать темные демоны этой земли. По ночам, во время недолгих привалов, османы забывались в тревожном сне, полном кошмаров, навенянных всем, что они видели днем. А наутро, поев из скудных запасов, снова пускались в путь.

Отряду мунтян, скакавших передовым дозором, показывая дорогу, случалось захватить врасплох не успевших уйти крестьян, и тогда след войска Пири-бека становился кровавым. Но бек спешил, а потому — не дозволял своим проводникам-христианам потешиться; пленников наскоро рубили саблями и оставляли непогребенными.

В таких местах воины четы мрачно смотрели на своего молодого начальника. Но Войку словно каменел.

— После, братья, после, — ронял он скупо. — Сейчас — нельзя.

Порой, когда оба отряда оказывались рядом и молдаване видели из чащи спешащих мимо турок, сдерживать бойцов становилось совсем уже трудно. Бойцы четы тоже были не железными, и Войку согласным молчанием разрешал ночную вылазку. Войники без шума подкрадывались к задремавшему часовому, а то и пробирались в лагерь врага, и наутро турки с ужасом находили трупы с уже знакомым признаком — посиневших лицом. И убеждались, что таинственный и страшный недуг, тревоживший войско Мухаммеда под Сучавой, преследует их не менее жестоко.

На третий день турки прошли только тридцать верст. Смрад и тучи горячей пыли становились все гуще; люди и кони задыхались. Лица аскеров Пири-бека были черны от копоти. Замедлил движение своей четы и Войку. Оба отряда шли теперь долинами, склоны которых были усеяны огромными пнями — совсем еще недавно леса покрывали страну сплошным зеленым руном. А с кургана на них взирали поставленные стоймя каменные бабы, не жены, собственно, но мужи в шеломах, державшие над широкими поясами ратников большие пиршественные чаши, — древние идолы, оставшиеся от тех времен, когда не было здесь и лесов, а расстилалась всхолмленная близостью гор привольная степь и неспешно тянулись арбы неведомых кочевых полчищ. Каменный взор истуканов, всеведущий и равнодушный, долго провожал суетных живущих, спешащих на встречу тому, чего не миновали и они, избранники им одним видимого, вечного пира людей и богов, живых и мертвых камней и мятущихся стихий, рождающих жизнь. А вокруг, за ближайшим склоном, над гребнем очередной возвышенности молчаливо и грозно вставала зубчатая стена величайшей крепости Земли Молдавской — ее древних кодр.

Время от времени встречались следы разорения и жестокостей, учиненных раньше, в то время, когда еще не ушли чамбулы татар, когда османы и мунтяне, разгоряченные победой, полагая, что они уже здесь хозяева, растеклись алаями и стягами по стране, убивая, грабя и полоня. Кровавые следы разных шаек переплетались и перекрещивались на земле многострадального края, словно роковой лабиринт, из которого, казалось, не было уже выхода. Одни человеческие поселения уже обретились в пепел, другие каким-то чудом оказывались нетронутыми, чаще — потому, что разорителей спугивал объявившийся неподалеку отряд народных мстителей. И оставалась пожива для новых хищников, если те, в свою очередь, появятся.

На пути обоих отрядов — большого и малого, турецкого и молдавского — не было пока городов. Первым оказалось небольшое местечко Присаки; когда чета Войку к нему подошла, Пири-бек уже увел своих головорезов, но пожар бушевал вовсю. Между пылающими домами лежали обгорелые трупы детей и взрослых, скотины и птицы, кошек и собак. Перед горящей бревенчатой церковью метался священник в черной рясе с воздетыми к небу руками. Рядом жутко приплясывал, гремя веригами, босоногий, почти голый юродивый.

— Пусть горит! — кричал поп. — Пусть все горит! Навел на нас господь горе, попустил поганым! Гласом моим велит ныне бог: пусть все горит! Неправедно бо все, что неправдой нажито и строено, и да пожрет его огонь во искупление наших злодейств!

— Горе вам! — завопил, в свою очередь, юрод, обернувшись к подъехавшим воинам. — На гордые выи ваши опустятся подошвы поганых! Ваши женщины и девы родят детей, в коих вы узнаете лики своих врагов!

— Полно тебе, божий человек, — поднял руку Северин-болгарин. — Чего глаголешь!

— Грозди ваших виноградников нальются ядом! — еще громче вскричал юродивый, мелкими скачками, боком все ближе придвигаясь к огню. — Вместо зерна из колосьев на вашей ниве будет сыпаться пепел! — И исчез среди рушащихся балок в пламени огромного костра. Никто не успел его остановить.