Сочинения - Оноре Бальзак

Публикола Массон, пятидесятилетний человек небольшого роста, лицом похожий на Марата, раскланялся с Газоналем и Бисиу, положил ящичек с инструментами на пол и уселся на низенький стул против Леона.

– Как дела? – спросил Леон, протягивая ему ногу, предварительно вымытую камердинером.

– Мне пришлось взять двух учеников, двух молодых людей, которые, изверившись в своей будущности, изменили хирургии ради науки ухода за телом; оба умирали с голоду, хотя и талантливы.

– О! Я спрашиваю не о мозольных делах; меня интересует, в каком положении ваши политические дела…

Массон метнул в сторону Газоналя взгляд, более красноречивый, чем любой вопрос.

– О, вы можете говорить свободно, это мой кузен и почти что ваш единомышленник: он считает себя легитимистом.

– Ах, так! Ну что ж, мы движемся! Мы шагаем вперед! Еще пять лет, и вся Европа будет нашей!.. Италия и Швейцария подвергаются энергичной обработке, и при первом же благоприятном случае мы готовы выступить. Здесь у нас пятьдесят тысяч вооруженных людей, не считая тех двухсот тысяч граждан, у которых нет ни гроша за душой…

– Постойте! – прервал его Леон. – А укрепления?

– Они слеплены из теста, их мигом проглотят, – ответил Массон. – Во-первых, мы не допустим, чтобы были пущены в ход пушки; а во-вторых, у нас есть небольшая машинка, более мощная, чем все укрепления в мире, машинка, изобретенная неким врачом, который ею излечил больше людей, чем все врачи, вместе взятые, доконали в те времена, когда она действовала вовсю.

– Как вы решительны! – воскликнул Газональ; у него холодок пробежал по телу, когда он увидел выражение лица Публиколы.

– Что поделаешь? Иначе нельзя! Мы пришли после Робеспьера и Сен-Жюста, и мы должны их превзойти. Они были недостаточно смелы, сами видите, что из этого получилось: император, старшая династия, младшая династия! Мало подстригли монтаньяры социальное дерево!

– Вот что! – вмешался Бисиу. – По слухам, вы будете консулом или чем-то вроде трибуна, – так не забудьте, что я уж целых двенадцать лет домогаюсь вашего покровительства.

– С вами ничего не случится: нам понадобятся шутники, и вы сможете занять место Барера, – ответил педикюрщик.

– А я? – спросил Леон.

– Вы – мой клиент, и это вас спасет; но, вообще говоря, талант – возмутительная привилегия, носителям которой дозволяют во Франции слишком многое, и мы будем вынуждены убрать кое-кого из наших великих людей, чтобы научить остальных быть обыкновенными гражданами…

Полусерьезный, полушутливый тон педикюрщика привел Газоналя в содрогание.

– Значит, – спросил он, – религии не будет?

– Не будет религии государственной, – ответил Массон, делая ударение на последнем слове, – у каждого будет своя религия. Очень хорошо, что в последнее время покровительствуют монастырям, это подготовляет финансовые ресурсы для нашего правительства. Все втайне работает на нас. Все те, кто жалеет народ, кто кричит по поводу пролетариата и оплаты труда, кто пишет сочинения против иезуитов, кто занимается исследованием вопроса об усовершенствовании чего бы то ни было… сторонники равенства, гуманисты, филантропы – все они составляют наш передовой отряд. Мы накопляем порох, а они тем временем плетут фитиль, который воспламенится, когда то или иное событие заронит искру.

– Чего же вы все-таки хотите для счастья Франции? – спросил Газональ.

– Мы хотим равенства всех граждан, дешевизны съестных припасов… Мы хотим, чтобы не было ни бедняков, лишенных всего, ни миллионеров, ни кровопийц, ни жертв!

– Ах, вот что – опять максимум и минимум, – сказал Газональ.

– Вот именно, – решительно заявил педикюрщик.

– И фабрикантов больше не будет? – полюбопытствовал Газональ.

– Все будут производить для государства, все мы будем жить на счет Франции… Каждый будет получать свой рацион, как матросы на корабле, и работать в меру своих способностей.

– Ладно! – сказал Газональ. – А покамест в ожидании того дня, когда вы сможете рубить аристократам головы…

– Я обрезаю им ногти, – договорил за него неистовый республиканец, на лету подхватив каламбур.

Он собрал свои инструменты, учтиво раскланялся и вышел.

– Возможно ли такое? В 1845 году?.. – вскричал Газональ.

– Будь у нас больше времени, – ответил пейзажист, – мы показали бы тебе одного за другим всех деятелей 1793 года. Ты только что видел Марата, а мы знаем еще Фукье-Тенвиля, Колло д'Эрбуа, Робеспьера, Шабо, Фуше, Барраса, есть даже изумительная госпожа Роллан.

– Согласитесь, в этом представлении была изрядная доля трагизма, – заметил южанин.

– Уже шесть часов; прежде чем мы поведем тебя на «Жонглеров» (сегодня играет Одри), – сказал Леон своему кузену, – необходимо нанести визит госпоже Кадин, актрисе, к которой очень благоволит докладчик по твоему делу, Массоль; сегодня вечером ты должен как можно усерднее ухаживать за ней.

– Постарайтесь расположить в свою пользу эту влиятельную особу, – прибавил Бисиу. – Я дам вам кое-какие указания. Применяете ли вы на своей фабрике женский труд?..

– Разумеется, – ответил Газональ.

– Это все, что я хотел знать, – сказал Бисиу, – вы не женаты, вы – мужчина в соку…

– Верно! – вскричал Газональ. – Вы угадали мою слабость: обожаю женщин…

– Так вот… если вы захотите пустить в ход маленькую хитрость, которую я вам укажу, то, не истратив ни гроша, изведаете всю прелесть близости с актрисой…

По дороге на улицу Виктуар, где жила знаменитая Женни Кадин, Бисиу, задумавший сыграть с недоверчивым провинциалом презабавную шутку, едва успел объяснить ему, в какой роли тот должен выступить; но, как покажет дальнейшее, южанин понял его с полуслова.

Трое друзей поднялись на третий этаж довольно красивого дома и застали актрису за обедом: она должна была играть в театре «Жимназ» во второй пьесе. Представив Газоналя этой могущественной особе, Леон и Бисиу, под предлогом осмотра недавно купленного ею столика, оставили их вдвоем; но выходя, Бисиу шепнул ей:

– Это кузен Леона, фабрикант, миллионер. Чтобы выиграть тяжбу против префекта в Государственном совете, он решил очаровать вас и таким образом привлечь на свою сторону Массоля.

Весь Париж знает, как прелестна эта актриса; вполне понятно, что южанин, увидев ее, растаял. Вначале она обошлась с ним довольно холодно, но затем, в течение немногих минут, которые они провели наедине, была очень любезна.

– Как можно, – спросил Газональ, с презрением оглядывая мебель соседней гостиной, дверь которой его сообщники оставили полуоткрытой, и в то же время мысленно подсчитывая стоимость обстановки столовой, – как можно держать такую женщину, как вы, в этой собачьей конуре?

– Ах! Что поделаешь! Массоль небогат, я жду, пока он станет министром…

– Счастливец! – воскликнул Газональ, вздохнув так, как вздыхают влюбленные провинциалы.

«Отлично! – подумала актриса. – Я заново обставлю квартиру и смогу тогда соперничать с Карабиной».

– Дитя мое, – сказал Леон, возвратясь в столовую, – стало быть, вы приедете сегодня вечером к Карабине? Будут ужинать, играть в ландскнехт.

– А вы там будете, сударь? – с милым простодушием спросила Женни Кадин у Газоналя.

– Да, сударыня, – ответил провинциал, ошеломленный столь быстрым успехом

– Но там будет и Массоль, – предостерегающе сказал Бисиу.

– Что ж из этого? – возразила Женни. – Идемте, мои драгоценные, мне пора в театр.

Газональ предложил Женни руку и довел ее до наемной кареты, ожидавшей у подъезда; на прощанье он так страстно сжал ей пальцы, что актриса воскликнула, тряся рукой:

– Осторожно! Запасных у меня нет!

Усевшись в коляску, Газональ порывисто обнял Бисиу и завопил:

– Клюнуло! Ну и злодей же вы!

– Женщины тоже так считают, – ответил Бисиу.

В половине двенадцатого, после театра, фиакр доставил друзей к Серафиме Синé, более известной под именем Карабины. Это было одно из тех боевых прозвищ, которые знаменитые лоретки придумывают сами или получают от своих приятелей. Возможно, оно объяснялось тем, что Карабина, наметив жертву, била без промаха.

Когда известный банкир дю Тийе, депутат левого центра, стал почти неразлучен с Карабиной, она поселилась в прелестном особнячке на улице Сен-Жорж. В Париже встречаются дома, словно предназначенные для жильцов определенного пошиба: в этом доме обитали уже, одна за другой, семь куртизанок. В 1827 году некий биржевой маклер снял его для Сюзанны дю Валь-Нобль, ставшей впоследствии г-жой Гайар. Ее сменила знаменитая Эстер, из-за которой барон Нусинген совершил единственный раз в жизни немало безумств. Позднее там блистали сначала Флорина, а затем та, которую в шутку называли «покойная госпожа Шонц». Наконец дю Тийе, которому наскучила жена, купил этот небольшой, построенный в современном вкусе особняк для блестящей Карабины, чей живой ум, лихие манеры, дерзкий разврат составляли противовес однообразию семейной жизни дю Тийе, его финансовым и политическим заботам. Бывали дю Тийе и Карабина дома или нет, стол все равно каждый день накрывался, притом роскошнейшим образом, на десять приборов. Здесь обедали художники, писатели, журналисты, завсегдатаи дома; по вечерам здесь играли в карты. Не один член обеих палат приходил сюда в поисках того, что в Париже покупается на вес золота, – удовольствия. Кометы парижского небосвода, эксцентричные женщины, которых так трудно распределить по категориям, ослепляли в этом салоне взоры великолепием своих нарядов. Здесь блистали остроумием, ибо здесь можно было говорить обо всем и договаривать все до конца. Карабина, соперница не менее знаменитой Малаги, была наконец признана преемницей салона Флорины, ставшей г-жой Натан, салона Туллии, ставшей г-жой дю Брюэль, и салона г-жи Шонц, ставшей женой председателя суда дю Ронсере.