Богдан Хмельницкий - Михайло Старицкий

— Высыпался, — говорю вам, — хмель из мешка! — явственно донесся до всадника резкий голос нищего. Но больше им не удалось ничего услышать: появление всадников произвело какое-то магическое действие: в одно мгновенье не стало поселян; перескочив через плетни и перелазы, они словно провалились неизвестно куда. На месте остались только нищий, да мальчик, да какой-то смуглый поселянин, и старый дед.

Пан ротмистр и полковник подъехали к оставшейся группе.

— Отчего вы так разбежались все? — спросил приветливо полковник. — Мы вам, люди добрые, не думали делать зла.

Смуглый поселянин взглянул на него исподлобья и ответил коротко:

— Мы никуда не бежали.

— Ты остроумен, мой друг, — улыбнулся полковник на ответ крестьянина, глядевшего на него угрюмым, мрачным взглядом. — Я спрашиваю, где делись остальные?

— А кто их знает! — ответил опять также сурово крестьянин.

Полковник перевел свой взгляд на деда, думая получить от него какое-нибудь разъяснение этому непонятному бегству, но тот так отчаянно замотал головой, показывая на свои уши, что полковник понял сразу, что здесь уж он не выудит никакого ответа.

— Странно мне только одно, — улыбнулся он умною и тонкою улыбкой, — коли ты так глух, старина, то к чему же тревожил ты свои старые кости?

— Старец божий, — вмешался поспешно в разговор нищий, — он у нас уже как малое дитя: хоть ничего и не слышит, а где народ, там и он, там ему веселее.

— А, вот оно что! Однако скажи, приятель, кто это тебя так искрошил всего? — невольно содрогнулся полковник, рассматривая ужасный обрубок человека, полулежавший перед ним на земле.

— Пан коронный гетман, — улыбнулся ужасающею улыбкой нищий, — это он нам памятку дал, чтобы мы ходили по свету да об его грозной силе людям свидетельствовали.

— Бессмысленная, отвратительная жестокость! — произнес про себя полковник и обратился снова к калеке. — Так не можешь ли хоть ты сказать мне, почему это все разбежались, как овцы, при нашем появлении? Ведь у нас, кажись, нет волчьих клыков?

— День рабочий, у всякого своя работа, да тут еще и пан коронный гетман строго запретил всем собираться в кучи. Вот бедный люд, может, и подумал, что вы, не во гнев будь вашей милости, тоже из войска коронного гетмана, так и рассыпались, кто куда... всякому ведь своя шкура, хоть и плетьми латаная, дорого приходится... На что уж моя, без рукава и без холоши (половина брюк), а и то берегу. Оно, конечно, ослушиваться воли гетмана грех, да ведь кто не грешен? — юлил хитрый нищий. — Сидят они здесь в хуторе, словно в медвежьей норе, ничего не видят и не слышат, а человек божий, хоть и на одной ноге, а и там, и сям побывает, всяких разностей наслушается, а потом их людям и рассказывает. За что купил, за то и продает, а может, еще и милостыньку получит, потому что бедным людям занятно послушать его россказни.

— А о каком это хмеле, что высыпался из мешка, говорил ты? — перебил полковник хитрого нищего.

Как ни был тот изворотлив, но при этом вопросе единственный глаз его учащенно забегал по сторонам.

— Гм... это я про того, как его, — почесал он в затылке, — и не вспомнишь бесового сына! Вот с тех пор, как ударил пан эконом цепом по голове, всю память отшибло... Да, правду сказать, и смолоду доброй не была. Мать часто говорила: «Эй Хомо, Хомо, не хватает у тебя в голове одной клепки...» — частил нищий, придумывая, очевидно, ловкий изворот. — Так вот я ей, покойнице... Да вы это про того мужика, у которого хмель из мешка высыпался?.. Гм... глупый был мужик... — усмехнулся нищий. — Только что там вельможному пану мои побрехеньки слушать? Мелю им, что вздумается, да и сам не знаю, где начало, а где конец. Так вот...

— Пан полковник напрасно тратит время: здесь мы не добьемся ничего, — шепнул на ухо полковнику ротмистр, — да вот и наш отряд; советовал бы лучше продолжать путь.

— Пан ротмистр прав, — ответил задумчиво полковник и, тронувши коня шпорами, двинулся вперед.

— Милостыньку, милостыньку, пан ласкавый, пане добрый! — закричал нараспев нищий, протягивая свою руку.

Полковник обернулся и, бросив ему крупную серебряную монету, крикнул ласково: «За то, что ловко языком мелешь!»

Нищий повертел перед глазом монету и, злобно посмотревши вслед отъехавшим панам, проворчал глухо:

— Ну, ну... не подденешь, знаем мы вас! Да что там? С паршивого козла хоть шерсти клок!!

— Пан полковник спрашивал, о каком это хмеле говорил нищий? — обратился к полковнику ротмистр, когда они выехали из деревни.

— Да, мне кажется, что в этих словах заключался какой-то особенный смысл.

— Совершенно верно. Хмелем они называют попросту Хмельницкого, писаря рейстрового войска, из-за которого, собственно, и заварилась вся эта каша. А то, что он говорит, будто хмель высыпался из мешка, пожалуй, может значить, что он уже выступил из Запорожья{306}.

— Как, разве гетманы не имеют об этом точных известий? — быстро повернулся в седле полковник.

— Откуда? Здешнее население не выдаст его ни под какими пытками. Жолнеры наши боятся углубляться в степи... несколько отрядов было послано, но они до сих пор не вернулись...

— Но ведь это изумительное легкомыслие! — вскрикнул невольно полковник. — Следовательно, никто даже не знает ни сил Хмельницкого, ни его намерений?

— К нему относятся слишком легко... Правда, он отчасти запутывает всех своими письмами... Надо сказать пану полковнику, что это голова, каких мало.

— О да!.. Я знал его!.. Впрочем, я думаю, что все это может еще окончиться миром, — заключил полковник. — Хмельницкий — человек разумный, а с умным человеком сладить не трудно. Во всяком случае худой мир, как говорят старые люди, лучше доброй ссоры.

Ротмистр внимательно посмотрел на своего собеседника; казалось, он хотел прочесть на лице его, действительно ли тот верит в возможность какого бы то ни было мира при подобном положении дел или он только хочет замять щекотливый для его поручения разговор? Но полковник молчал, сосредоточенно рассматривая поводья своего коня. Замолчал и ротмистр. Молча поехали спутники крупною рысью.

Чем ближе подвигались они к Черкассам, тем населеннее становилась местность; хутора и деревни попадались все чаще, но всюду крестьяне встречали и провожали отряд мрачными, затаенными взглядами. Направо и налево от дороги тянулись поля; однако большинство из них, несмотря на довольно позднее уже время, лежали невозделанными, покрытыми густою травой. Только изредка встречались дружные всходы ржи и овса. Это обстоятельство не ускользнуло от внимательного взгляда полковника.

— Странно, — произнес он, — как много здесь еще незасеянных полей! Мне кажется, они уже пропустили время.

— Они о нем и не думали, — ответил ротмистр. — Поля брошены, да, брошены, — повторил он, встречая недоумевающий взгляд полковника, — и на это следовало бы обратить внимание. А ведь были они нужны прежде. Где же их хозяева? Нет их. Народ толпами покидает этот край, и это, говорю я пану полковнику, неспроста!

— Все это грустно, так грустно, — покачал головой полковник, — что, боюсь, моя миссия окажется совершенно бесплодной, и я привезу королю только кровавую весть.

Опять наступило молчание.

Полковник ехал, склонив голову на грудь; казалось, какие-то тревожные думы охватили его. Ротмистр не решался беспокоить королевского посла и молча ехал рядом с ним. Лошади свернули с дороги и пошли узенькою тропинкой, вьющеюся среди высокой травы. Они шли вольным шагом, поматывая длинными гривами; удары их копыт терялись в густой зелени, и только рассекаемая грудью пожелтевшая прошлогодняя трава, подкрашенная снизу яркою, молодою зеленью, производила слабый шум. Но ветер относил в сторону и этот слабый шелест. Убаюканные мерным ходом лошадей, всадники плавно покачивались в седлах. Проехавши так верст пять и не встретивши ни одной живой души, путники заметили наконец вдалеке высокую фигуру с переброшенными через плечо мешком и бандурой. Бандурист шел большими, твердыми шагами, размахивая огромною суковатою палкой; рядом с ним шел также рослый крестьянин с отточенною косой в руках. Ветер, веявший с той стороны, донес к путникам несколько отрывочных, но странных фраз.

— А чего смотреть на лемеши и косы? — донесся дикий бас бандуриста. — Все равно вам больше земли не орать.

Ответ крестьянина, произнесенный тише, не долетел до путников.

— А хоть в Волчий Байрак, там уже собралась ватага, — раздался снова зычный голос бандуриста.

Опять наступила большая пауза; очевидно, крестьянин предлагал какие-то вопросы. Затем заговорил бандурист; но на этот раз он говорил невнятно и только под конец своей речи сильно взмахнул палкой и вскрикнул энергично:

— Наварим с хмелем такого пива, что будет пьянее литовских медов!

Не обменявшись ни словом, всадники пришпорили своих лошадей. Приближение их было сейчас же замечено; крестьянин оглянулся и, увидев вблизи двух всадников, а вдалеке отряд гусар, шепнул что-то бандуристу, на что тот только кивнул удало головой.