Учебник рисования - Максим Кантор

— Рихтеры — неплохие люди. Просто они столько всего знают, что для меня у них там, в их знании, есть заранее место. Я пришел к ним в дом, и меня поместили в специальную коллекцию, где для меня уже и полка есть, и этикетка приклеена. Если написана общая история, разве в ней нет места для малой истории? Даже когда создают большие империи, все равно не могут отменить того, что есть южные страны — и северные, маленькие люди — и рослые. Можно нарисовать границы, но горы стереть нельзя. И непонятно, какая правда правдивее — новые границы или старые горы?

Соня кивнула. Проблема реального (не умозрительного, но самого что ни на есть реального) вхождения в Европу живо обсуждалась в доме на Малой Бронной. Серьезные люди взвешивали за и против, рассуждали о единой валюте, европейском торговом союзе, таможенных пошлинах, демпинге — одним словом, решали проблему. А то, что отмахнуться от дела легко, Соня могла убедиться хотя бы на примере отчима: когда она пересказывала европейские планы профессору Татарникову, тот кривился и спрашивал, запустят ли устриц в Москву-реку. Вот и весь ответ. Но Сергей Ильич Татарников (и Соня, увы, должна была согласиться с мнением матери) уже давно не тот, что был прежде, утратил остроту ума: и пьет много, и работать перестал. Отец Сони, предприниматель Левкоев, реагировал на европейские концепции иначе. Человек практической складки, он соотносил проблему с реальным опытом. «Ты в Сорбонне учишься? Учишься. В Париже устрицы ешь? Ешь. Так что, сама видишь, вошли мы в Европу или не вошли. А что твоему Татарникову устриц не досталось — так это он сам виноват. Устриц лентяям не дают». И предприниматель Левкоев выковыривал устрицу из раковины, перекусывал ее крепкими крупными зубами. Соня поддевала двузубой вилочкой устрицу и улыбалась отцу, но и Сергея Татарникова ей было немного жаль. Не повезло Сереже, но он ведь, в сущности, хороший — нельзя ли и ему немного устриц дать? Ну, хоть парочку? Жалко ей было и своего сегодняшнего спутника. А тот продолжал:

— Они говорят, что Россия — стала частью Европы, но разве это может быть правдой? Посмотри на карту — ведь не может так быть, чтобы большее стало частью меньшего? Знаешь, на что такое рассуждение похоже? Это, как если бы портной, не снимая мерки, сшил костюм по воображению и стал запихивать в маленький костюм большого человека — тот втиснется в костюм, а костюм потом лопнет. Мы просто другие — а признать это не хотят.

Соня подумала: он сам сказал, что он — другой. Мы ведь так всегда и называли его: «другой мальчик». Когда он вместе с Антоном пришел к ней в гости, в дом Татарникова, то Зоя Тарасовна сказала Соне: к тебе Антон пришел, и с ним другой мальчик. «Антон и другой мальчик», так говорили про них в Сониной семье и не думали этим обидеть, просто имени другого мальчика не могли запомнить. Фамилия смешная, но вот какая именно, все время забывали. И Соня с Зоей Тарасовной даже играли в такую игру: а скажи-ка мне, какая фамилия у другого мальчика? Кулебякин? Толстолобиков? Башмачкин? И обе девушки (Зоя Тарасовна скорее чувствовала себя подругой своей дочери, нежели матерью семейства) от души смеялись. И когда снова приходили к ним в гости Антон и другой мальчик, подружки толкали друг друга локтями: а спроси у него, как его фамилия? Сама спроси! — и подружки смеялись, а мальчики смотрели на них растерянно. Антон выспрашивал у Сергея Ильича Татарникова про историю, а другой мальчик сидел на краю стула и редко подавал голос. Антон брал у Сергея Ильича книги читать, а другой мальчик стеснялся попросить. Антон всем запомнился и понравился, домашние обсуждали, какой у него серьезный взгляд, красивые глаза, но когда Зоя Тарасовна попыталась описать знакомым, как выглядит другой мальчик, у нее ничего не получилось. Волосики как будто серенькие, а может быть, рыженькие — разве можно запомнить? Он такой обыкновенный с виду — как среднерусский пейзаж с комарами.

Пожалуй, лишь отчим Сони, Сергей Ильич, отнесся к другому мальчику серьезно. Однажды он вынес из кабинета учебник по астрономии, открыл его на карте звездного неба и протянул другому мальчику со словами «завтра верни карту исправленной». Мальчик взял карту и действительно вернул ее назавтра, а Сергею Ильичу сказал так: я ее выучил наизусть и теперь, если увижу, где ошибки, буду исправлять. Нам в школе тоже показывали карту неба: оказывается, там все — неправда. Профессор Татарников посмеялся. Понимаешь, сказал он, этот учебник старый и неточный, карта здесь, разумеется, нарисована приблизительно. И в твоей школе, полагаю, карта с ошибками. Ошибки будут делать всегда. Трудно нарисовать точную карту того, что находится далеко и не изучено. Картография такая наука, которая требует постоянных уточнений. Любой путешественник добавит новую деталь, и переменится вся карта. В свое время в Европе выпускали потешные карты Московии — ничего общего с Россией они не имели. С тех пор появилась аэрофотосъемка, подробные атласы — и все равно ты не найдешь двух одинаковых карт. Другой мальчик слушал профессора внимательно, ничего не говорил.

Соне сегодня он сказал так:

— Зачем отказываться от другого? От другого может быть польза, даже если это никому не видно. Про него думают, что он урод, а он именно несхожестью полезен. Россия все равно спасет мир. Уже много раз спасала и снова спасет.

— От кого Россия мир спасла? — Соня поглядела пристально и насмешливо; так обычно смотрел Кротов на представителя провинциальной фракции либеральной партии. И от чего теперь спасать требуется?

— От разных империй, — он рассказал ей то, что всегда говорил всем, что привык думать с детства; все прочитанные книги он делил на те, что подтверждали его мысль, — и на те, что были недостаточно хороши для такой мысли.

— Спасет мир! — Соня изумилась такой вопиющей, неприличной фразе. Соня выросла в интеллигентной семье Татарниковых, слушала с детства обличительные речи Рихтера, к тому же в доме Кротова она за последние месяцы видела много просвещенных людей — иные из них были на государственной службе, но даже политики подчеркивали злонамеренный характер Российской империи. Сегодня российский политик — из тех даже, кто пекся о новой вертикали государственной власти — не мог позволить себе столь оголтелой пропаганды. Цели обновленной России были ясны: войти в общую семью цивилизованных народов, а не держаться за самобытность. Тем более что держаться не за что. Те речи, что вел другой мальчик, не просто обличали необразованность — они были для современной московской жизни непристойны. Возможно, лет сорок назад кто-нибудь и мог позволить себе подобную реплику в обществе, да и то, скорее всего, он был бы воспринят окружающими как программный славянофил, антисемит и карьерист. Но то были темные советские времена — в обществе же либеральном такая фраза просто не имела права на существование. — Россия мир угнетала, — сказала Соня убежденно, так, словно эта мысль была ею выношена в течение всех двадцати пяти лет нахождения на свете.

— А я считаю, — упрямо сказал другой мальчик, — что мы, русские, вроде пожарных — если где беда, нас туда и зовут. А потом пожарных ругают: копотью от вас пахнет. От монголов, фрицев, французов — кто спас? И от коммунизма, если разобраться, тоже мы спасли. Я вот и думаю, — он помолчал, — а так ли надо всему миру Россию сегодня побеждать? Ну, напялят на нее новый костюм. А дальше что?

Соня привыкла к тому, что другой мальчик говорит нелепости, просто с годами нелепости стали агрессивными. В бараке приличного образования не получишь, ничего с этим не сделаешь — закон. Было нечто, не просто неточное, но безмерно провинциальное в словах другого мальчика — их словно произносил пионер из давно позабытого времени, кто-то, кто и знать не знал, чем живет мир сегодня.

Сегодня мир, и Россия в том числе, жил совсем иными страстями. Мир был охвачен порывом к свободе — но, в отличие от стихийного и недальновидного порыва, пережитого в тридцатые годы, сегодняшний порыв был обдуманным, стратегически просчитанным. Бурный поток был взят в железное русло экономики, эмоции правдоискателей контролировались соображениями выгоды. Даже человек, не читавший специальных учебников, но просто открывающий газеты и включающий телевизор (например, такой человек, как девушка Соня), знал, что мир вступил в новую фазу развития — построения общего, справедливого мира, который себя в обиду не даст. Политики вроде Дмитрия Кротова занимались освоением постсоветского пространства — следили за тем, чтобы распавшаяся на части империя переходила к новым системам управления цивилизованно, т. е. в соответствии с интересами бизнеса. Непростая задача Кротова заключалась в том, чтобы подобно тому, как рачительная хозяйка пристраивает щенков от разродившейся суки, пристроить каждый отвалившийся от целого кусок в хорошие руки. А то побежит бессмысленный слепой щенок на волю — и пропадет. В гостиной на Малой Бронной улице Соня слушала речи, посвященные грузинской «революции роз» и «оранжевой революции» на Украине. Обделенные вниманием мира в былые годы, эти регионы обретали самостоятельность — и шли к независимости и процветанию. Наблюдатель (Соня, например) мог заметить, что, несмотря на то что эти движения явно уменьшают влияние России в мире, прогрессивные политики их приветствуют. Вот пример, думала Соня, того, что наличие другого — свободного другого, благополучного другого — не только не мешает, но всеми приветствуется. Россия распадалась на части — но российский бизнес от этого не проигрывал: Соня видела, как стараниями политиков в освобожденные регионы внедряются промышленные концессии.