«Время, назад!» и другие невероятные рассказы - Генри Каттнер

стрелка перепрыгнула через три секунды и медленно поползла дальше. Чуть погодя она прыгнула еще раз. Потом совершила почти полный круг и перепрыгнула через пять секунд.

— Надеюсь, Руфус по этим часам свиданий не назначает, — пробормотал Морган. — Хорошо, что он не зарабатывает себе на жизнь починкой часов. Что ты об этом думаешь?

— Увы, не знаю, что и сказать. Я, конечно, спрашивал его, а он ответил, что это он просто так, на скорую руку собрал. Отчасти, похоже, да. Но есть и кое-что странное.

Билл наклонился и открыл стеклянную крышку:

— Смотри, они очень маленькие. Вот и вот — видишь?

Морган наклонился и на циферблате в неравных промежутках между цифрами разглядел нарисованные по окружности крошечные цветные отметки. Красные, зеленые, коричневые — микроскопические, но очень затейливые, с загогулинами, напоминавшими арабскую вязь. Они шли по всему циферблату — разноцветные и загадочные. Морган подергал себя за усы и посмотрел, как ползет по кругу дергающаяся секундная стрелка. Когда она прыгала через несколько секунд, то обязательно останавливалась передохнуть на переплетении разноцветных линий.

— Это не может быть случайно, — сказал он после некоторого раздумья. — Но в чем тут дело? Что эти часы отмечают? Ты его спрашивал?

Билл долго на него смотрел.

— Нет, — наконец ответил он. — Не спрашивал.

— Почему? — Морган прищурился.

— Не знаю… наверное… наверное, я не хочу знать. — Билл закрыл часы. — Это и так безумие. А когда дело доходит до измеряющих время инструментов… я начинаю себя спрашивать: а вдруг Руфус знает больше, чем мы? — Он помолчал. — Это ты настроил его на то, чтобы исследовать время, — закончил он чуть ли не обвиняющим тоном.

— Билл, теряешь перспективу. — Морган покачал головой.

— Может быть. Ну а что ты скажешь про шахматную доску?

Они непонимающе посмотрели на доску. На клетках можно было увидеть рукописные пометки, расположенные почти без всякого порядка, хотя было очевидно, что для человека, который эти заметки оставил, все было совершенно ясно.

— Он же может просто решать какую-нибудь шахматную задачу, разве нет? — спросил Морган.

— Я уже думал об этом. Я спросил его, не хочет ли он сыграть, а он ответил, что не умеет и не хочет этим сейчас заниматься. Тогда он меня и выставил. Я решил, что это как-то связано с часами. Знаешь, Пит, что я думаю? Если часы отмеряют минуты и часы, тогда, может быть, клетки отмеряют дни. Как календарь.

— Но зачем?

— Не знаю. Я не психиатр. Однако кое-какая идея у меня есть. Предположим, во время гипноза он представил что-то такое, что встревожило его. Ну, допустим, он действительно что-то увидел. Постгипнотическое внушение заставило забыть об этом на уровне сознания, но подсознательно он все еще встревожен. Разве это не может проявляться в сознательной, но бессмысленной игре с предметами, которые так или иначе связаны со временем? И если может, то как ты думаешь, не вспомнит ли он однажды, что за этим спрятано?

Морган повернулся к нему всем корпусом — он стоял по ту сторону столика и икающих часов.

— Послушай, Билл. Вот что я тебе скажу. Ты совсем потерял чувство перспективы в этом деле. Ты только навредишь Руфусу, если сам увязнешь в трясине мистицизма.

— Пит, ты про Фауста много знаешь? — вдруг спросил Билл.

Если он ожидал встретить протест, то был удивлен. Морган поморщился, и глубокие морщины вокруг рта стали еще глубже.

— Да. Я тут перечитал легенду о нем. Интересно.

— Давай представим на миг, что легенда основана на факте. Предположим, что три сотни лет назад где-то действительно жили два человека, которые пытались провести подобный эксперимент и оставили зашифрованные записи. У тебя никаких идей не появляется?

— Ничего, что могло бы нам пригодиться. — Морган нахмурился. — В основе легенды — старая средневековая идея о том, что знание — это всегда зло. «…А от дерева познания добра и зла — не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь»[63]. Фауст, подобно Адаму, поддался искушению, отведал плодов и был за это наказан. Мораль проста: знать слишком много — значит идти против Бога и природы, и Бог, да и природа, могут наказать.

— Да, верно. Фауст расплатился своей душой. Но неверно было бы говорить, что эксперимент прошел до конца гладко, а потом все сорвалось. Ведь нельзя сказать, что Мефистофель выставил счет и получил свою плату. Их эксперимент отклонился от плана почти с самого начала — совсем как наш. Фауст был человек умный. Он не стал бы обменивать свою бессмертную душу на краткую жизнь на Земле. Это того не стоило. Все дело в том, что Фауст не принимал Мефистофеля всерьез до тех пор, пока не стало слишком поздно. Он намеренно позволил Мефистофелю показать, какие у того в запасе есть удовольствия, заранее зная, что его они не соблазнят. И конечно, если бы они не соблазнили бы его, то и сделка бы не состоялась. И только когда он начал искренне наслаждаться тем, что предлагал ему Мефистофель, он потерял свою душу, а вовсе не в конце, когда предъявили счет. — Билл выразительно похлопал по шахматной доске. — Разве зашифрованное послание могло выразиться еще яснее о том, что почти с самого начала все пошло не так, как замышлялось? — Он, прищурив глаза, посмотрел на Моргана. — Все, что нам осталось, — так это узнать, что в этом шифре означает слово «душа».

— И что, есть идеи? — едко спросил Морган. — Билл, ты беспокоишь меня гораздо больше, чем Руфус. Я уже начинаю думать, не ошиблись ли мы, выбирая подопытного. Ты слишком близок к Руфусу.

Выражение, появившееся на лице Билла, удивило его. Он заметил, что Билл немного нахмурился, еще раз хлопнул по столу, а потом прошагал к окну и обратно, не говоря ничего. Морган ждал.

— Да нет же, — наконец заговорил Билл. — Мы с отцом никогда не были близки эмоционально. Он был человеком другого типа. С нынешним Руфусом, думаю, я смог бы найти общий язык. У Руфуса есть та теплота, которой недоставало отцу. Он мне нравится. Но тут вот еще что, Пит. Есть в наших отношениях что-то такое, что задевает меня, если это касается Руфуса. Что-то физическое. Руфус — мой самый близкий из живущих родственников, хотя нынче он даже по внешности стал чужой. Половина моих хромосом — от него. Если бы я даже ненавидел его, то все равно был бы связан с ним генетически. С ним происходит такое, что никогда не происходило ни с одним человеком, насколько нам известно. Однако