В роли себя самой - Елена Проклова

Хотя в момент нашего прихода в театр мы всё же были жестокими. И это было справедливо, ибо жизнь вообще жестокая вещь. Но и на фоне "нормального уровня радиации-жестокости", тот процесс был, как я уже сказала, "кровавым" - по отношению к людям, долго проработавшим во МХАТе. Их увольняли, вместо них брали нас...

Тогда это казалось совершенно нормальным, естественным. В Спарте избавлялись от немощных сограждан, от больных детей. И смотрели на это так: суров закон, но - закон. Уж какой есть... В нашем случае происходило нечто подобное. Наверное, жизненно необходимое для театра, чтобы он выжил, был молодым, нес в себе живые соки, свежую молодую кровь. Но теперь, прожив немало, я понимаю, как суровы были методы. Взгляд через десятилетия меняет многое... А тогда была естественная детская жестокость, которой казалось, что все исключительно справедливо.

Кого-то из старшего поколения спасала, наверное, мудрость, высказанная Федором Ивановичем Тютчевым:

...Спаси тогда нас, добрый гений,

От малодушных укоризн,

От клеветы, от озлоблений

На изменяющую жизнь;

От чувства затаенной злости

На обновляющийся мир,

Где новые садятся гости

За уготованный им пир;

От желчи горького сознанья,

Что нас поток уж не несет,

И что другие есть призванья,

Другие вызваны вперед...

Как в каждой гениальной вещи, здесь выражена мысль, более глубокая, чем та, которую можно приложить к отдельной ситуации. Притом, что любая мысль не всевластна, не обязательно чудотворна - особенно, когда речь идет о творческой судьбе. Тут уж одно только можно сказать: все меняется...

К этим размышлениям - кстати еще стихи, другие, тоже изумительные в своей многогранности и в разных для разного возраста толкованиях. Разве в юности я могла так понять огромный по масштабу смысл пушкинской строфы, как я сейчас его понимаю?

И пусть у гробового входа

Младая будет жизнь играть

И равнодушная природа

Красою вечною сиять.

Равнодушна в этом случае не только природа, но и та самая "младая жизнь". Ей кажется, что ее время пришло навсегда - пришло затем, чтобы наконец-то отменить собой прежнее время, как окончательный вариант рукописи отменяет черновики.

Мы были равнодушны, вытесняя других, тем более, что совершалось это не нашей волей или желанием. Не мы "проливали кровь", но...

Тут вспоминается снова дедушкино дерево - мостик через пропасть. Как ни старайся, а все-таки по вине каждого образуется немалый запас костей, останков тех судеб, в которые случилось вмешаться. Разглядеть это дано не сразу, только с течением времени. И многое хочется исправить, когда переваливаешь за середину пути. Это ведь то и дело случается в жизни: свой поступок хочется вернуть, исправить последующими поступками. Исцелить.

И идти дальше, пытаясь примирить прежние накопившиеся противоречия, а также умножая новые...

О разделе МХАТа. В ту пору он произошел как бы надо мной: я всего два года к тому времени проработала в театре. И для меня все обошлось не так тяжело, как для старшего поколения. Но все равно мне было хорошо видно: делился не творческий коллектив и не в силу творческих проблем, творческой необходимости. Делилось учреждение и его аппарат. Власть? Да, власть, со всеми вытекающими отсюда особенностями. На фоне собраний актерского коллектива, которые кто-то зачем-то (то есть можно догадаться зачем) несколько раз собирал, это было очень заметно. Таким жалким выглядело лепетанье об искусстве, таким неуместным и практически ничего не значащим... Искусство было лишним, ему оставалось встать в сторонке, чтоб как-то уж полегче по нему двинули и рванули.

Когда клонирование МХАТ-МХАТ произошло и закончилось, результат его оказался чисто количественным: не один театр, а два. Ну а пролитая кровь... Она ушла в землю, как всегда было и будет.

Лично мне театр дал очень много, но он же лишил меня многих возможностей, заставляя быть не там, где мне хотелось и не там, где я могла быть: получать совсем не те деньги, которые я могла бы получить, работать над материалом, который мне часто был совсем не интересен. Сколько у меня было вводов, и это был мой страшный крест. Это были целые вереницы ролей не моих. Другим актером была проработана роль, совместно с другим актером режиссер создал ее рисунок... Но этот другой однажды отказывался, заболевал, был занят чем-то и где-то еще, а театр не мог снять пьесу с репертуара, должен был продолжать ее ставить. И надо было играть роль, которую играть не просто не хотелось, а было вдесятеро труднее играть, по сравнению с той ролью, которую готовил сам.

Моих личных ролей в театре оказывается не так много: Амадей ("Амадей"), Варя ("Вишневый сад") - их я сама начинала, сама в них работала, это были мои роли. В какой-то степени Валентина ("Валентин и Валентина") - когда я стала играть эту роль, было многое сделано, чтобы я влилась в уже поставленный спектакль по-своему, настолько, насколько это было возможно. Остальные роли были не мои, но я была обязана их играть. Это была грязная, в смысле - черная работа.

Но я с восторгом вспоминаю одну свою работу над спектаклем, где мне приходилось выполнять чужой рисунок роли. "Синюю птицу" поставил еще Немирович-Данченко. Мы восстановили постановку и сделали это как могли скрупулезно, хотя тут есть предел возможного. И я с наслаждением играла каждый раз. Митиль - одна из моих самых любимых ролей, всегда приносившая мне огромное наслаждение. Я с восторгом вспоминаю и репетиции, и каждый спектакль, который я играла. Просто потому, что так я обожала эту роль (я вообще люблю Метерлинка). И еще потому, что каждый спектакль был возможностью контакта с детьми, ощущения их непосредственной реакции, возможностью уйти в очень искренний мир общения с этой исключительно сложной аудиторией.

Хотя все это было несказанно трудно - просто физически, особенно когда "Синюю птицу" играли на каникулах: два спектакля в день. Казалось бы, как тяжело... Но как бы ни было тяжело - этой игрой я настолько продлила свою жизнь, такую получила взаимную отдачу! Это было повторение, но повторение праздника. И все-таки много было таких спектаклей... Я обожала играть в "Валентине и Валентине". Я не знаю, какое количество раз я его играла - это трудно даже просто себе представить. Партнерами были и Евгений Киндинов, и Борис Щербаков, и другие. Но каждый раз я была в озарении, в наслаждении ролью. Я наслаждалась возможностью взаимного - на едином дыхании - общения со зрительным залом. Когда люди, сидящие там, все чувствовали мною, мной воспринимали, мной любили. И транслировали мне свою энергию - каждый человек. Я ее чувствовала, впитывала, ею жила, на ней работала. Это ведь фантастический допинг - энергетика зала.

Можно вывести нечто, похожее на формулу: жизнь в театре - это то, что ты сам берешь, и то, что ты сам даешь. Партнерство, работа с режиссером не могут быть "как всегда", "как у всех". Только индивидуально - в каждом случае: кто от кого что получает, что отдает, чем пользуется в ситуации. Кому-то нравится процесс репетиций, кто-то больше выделяет для себя процесс игры. И есть еще дополнительные грани, внутри этого: для кого-то - значимей всего партнерство, для кого-то - в основном, авторитет режиссуры. Для меня самый большой восторг и страсть - это когда на спектакле создается, в процессе постановки складывается команда. Это для меня как хорошее хмельное вино - редкое, отменного качества. Когда ты не пьян, а находишься в состоянии эйфории, полета. Свое соучастие в общем деле, делаемом красиво, профессионально, с искренней отдачей,- вот что я люблю больше всего.

Если поставить вопрос: что такое - работа в театре? Служба? Определенное место, куда я обязана приходить "от и до" и совершать комплекс действий ("лицедействий") за определенную зарплату? С предложенными вариантами вполне можно согласиться, они справедливы. Но...

Любимый (почему бы и нет?) процесс изготовления гаек может стать кабалой, пыткой и каторгой, если за соседним станком - ненавистный, отвратительный, гнусный человек. Очень важно: кто стоит рядом у станка. И наоборот: ненавистный и чудовищный процесс изготовления гаек может быть счастьем, если ты рад видеть того, кто стоит рядом. А если этот человек тебе как-то особенно интересен: ну, хотя бы - какое он профессионально делает движение? А если вам есть о чем поговорить? Если ваши проблемы настолько общие и захватывают вас от начала до конца настолько, что отведенного графиком времени видеться уже не хватает?

В театре процесс работы над ролью большей частью и заключается в том, чтобы выяснять нечто. Постоянно выясняешь и хочется выяснять - с теми, чье мнение тебе интересно. И хочется уйти позже, а прийти как можно раньше, чтобы вместе гореть и вместе выяснять. Я уж не говорю о том восторге, когда чужое мнение еще и авторитетно - не давлением, а твоей внутренней приверженностью к этому авторитету. Когда тебе интересно послушать, а затем обязательно удивиться особенности взгляда на вещь, о которой ты думаешь и о которой, как тебе кажется, уже все знаешь. Когда ты поражен бываешь глубиной высказанного суждения - той глубиной познания, до которой сам никогда не добирался, а может, и не добрался бы. Вот в такой компании есть смысл работать. Ходить на ту службу, которая при всем при том подразумевает "от и до" по времени, и всегда одно определенное место. Которая, может быть, тебе ненавистна всем этим, которая то и дело давит тебя, да еще и отбирает у тебя возможность проявить себя иначе.