Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ - Юлия Юрьевна Яковлева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она умоляюще посмотрела на собеседниц. Но не увидела в их глазах ответного блеска. Только ожидание и непонимание: что ей от нас надо? Они грозили перерасти в раздражение. Джейн начала краснеть, заговорила торопливо:
– Видите ли, человеку это может быть не по силам. Естественная ограниченность, узость взглядов свойственна каждому. Поэтому… Но может быть… Возможно, единственное, что мы можем противопоставить бегу времени, – это широта взгляда. Понимаете, если сложить один узкий взгляд с другим, потом с другим, то это уже кое-что. Уже рамки раздвигаются пошире. Понимаете? Особенно если эти люди разные. Те, чьи взгляды мы складываем один с другим. Чем больше разных взглядов, тем лучше…
– Простите, милочка, я не совсем поняла, при чем здесь технический прогресс.
– Ах, я хочу сказать, когда прогресс так мчится вперед, то это сужает обзор, поэтому следует не мчаться следом, а думать, наоборот, вширь.
– Дорогая, к чему вы ведете? Вы хотите прокатиться на аппарате Макмиллана? – осторожно предположила Радклиф.
– Я бы не отказалась! – легкомысленно тряхнула локонами Шелли.
– О, милая, вы всегда были впереди морали своего времени, – осадила ее Радклиф. – Но я не уверена, что наша милая Джейн предлагает забросить чепцы за мельницу. Никак не возьму в толк, что же именно она предлагает.
– Нет-нет, – поспешила Остин. – Я лишь хочу сказать, что мы с вами думаем слишком одинаково. При всех различиях характеров, натур, темпераментов у нас слишком много общего.
– Разве дурно быть похожими?
– Нет, но… Но из-за этого мы упускаем интересные возможности и даже не понимаем, что мы их упускаем.
Радклиф и Шелли обменялись взглядами, Анна издала нервный смешок.
– Милая Джейн, я понимаю, что вы нас с Мэри к чему-то готовите, но решительно не понимаю, к чему.
– Говорите же, Джейн! Вы нас уже извели. Мы не знаем, что и думать!
Остин набрала в грудь воздух, закусила губу и решилась:
– Похоже, нашему дружному дамскому кружку необходим…
Это слово было запретным, немыслимым, возмутительным. Это слово рождало слишком много воспоминаний, и не все они были светлыми. Это слово беспокоило, баламутило, возмущало покой. Это слово было табу. Она произнесла его одними губами:
– …джентльмен.
***Гоголь пронесся через гостиную так стремительно, что остальные трое подняли глаза от карт, Чехов едва успел крикнуть:
– А помидоры где?
Слова его врезались в дверь, хлопнувшую так, что с потолка упало облачко штукатурки. Потом еще один хлопок – более отдаленный. Чехов и Пушкин тревожно спросили друг друга глазами.
– Его обычные фокусы, – прокомментировал Лермонтов.
Пушкин положил карты рубашкой вверх и поднялся. Вышел в кабинет. Скоро донесся его голос: «Николай Васильевич? Николай Васильевич?» Дверь, судя по тишине, ему не открыли.
– Заходите! – нетерпеливо напомнил Лермонтов.
– Боюсь, болвана кто-нибудь узнал, – пробормотал Чехов.
– Сомневаюсь.
– У него характерная внешность.
Чехов не выдержал. Протянул руку через стол и посмотрел, что за карты у Пушкина.
– Блефовал. Я так и подумал.
Смешал его и свои карты с колодой. Стал нервно тасовать. Лермонтов отдал ему свои.
– Поверьте мне. Он невидим. Всеобщее равнодушие для него как плащ-невидимка. Мужчинам наплевать на всех, кроме себя. А женщин он никогда не интересовал. Точнее, ими не интересовался. Этого они не прощают.
– И все же Антон Павлович прав. – Пушкин затворил за собой дверь. Покачал головой на их вопросительные взгляды: не открыл. Добавил: – Шутка с носом лишь выиграла для нас время.
Чехов озадаченно округлил глаза:
– Про нос я ничего не говорил. С чем именно вы согласны, Александр Сергеевич?
– С тем, что нам всем следует быть осторожными. Это всего лишь пятьдесят четвертый год. Там. Здесь. Еще могут встретиться…
Он на полмига запнулся – слово «любили» было слишком откровенным, он выбрал прохладное:
– …люди, которые нас знали.
– Я еще не родился, – напомнил Чехов. – Меня не узнает даже моя собственная мамаша.
Голубые глаза Пушкина задумчиво остановились на нем: «любимец Аполлона, но… не джентльмен». Вслух он ничего такого говорить не собирался, ибо сам джентльменом, разумеется, был безупречным.
– В таком случае будем посылать в лавку вас, – ужалил Лермонтов. – У меня, например, кончился табак.
Чехов лягнул его ногой под столом.
– Дело не в помидорах. А в носе. Шутка с носом выиграла нам отсрочку – но не войну. Неделя, самое большее две, и английский флот снова окажется у Кронштадта.
– Мы можем…
– Мы не можем бесконечно черпать вдохновение в своих давнишних поэтических испражнениях и глядеть на стены. Не можем искать сюжет в фактах, – он подцепил пальцем с дивана газетный лист, весь в оконцах на том месте, где ножницами было выхвачено нечто, стоившее внимания, – почерпнутых из газет.
Уронил шуршащий лист.
– Нужны новые приемы, новые ходы, новые мысли. Новые мысли родятся только от новых впечатлений и людей. А новые впечатления может дать только сама действительность. Мы не можем ее изменить, если будем безвылазно сидеть дома.
Помолчали.
– Вам придется сбрить ваши гусарские усики, – обернувшись к Лермонтову, обрадовался Чехов. – Наконец-то. С ними вы выглядите пошлым фатом.
Рука Лермонтова взлетела к верхней губе:
– Какие еще новые впечатления? Законы жизни всегда одни и те же. Люди неизменны. Ими движут те же страсти, что и тысячу лет назад.
– Жизнь меняется. Меняются и люди, – возразил Пушкин.
– Меняются только фасоны дамских платьев!
– Меняются мнения, взгляды, общественные настроения. Меняются побуждения, меняется мораль, меняются представления о приличиях и идеалах, меняется…
– Я не хочу сбривать усы.
– Отпустите бороду, – предложил Чехов. – Вам пойдет.
Последнее было добавлено столь ехидным тоном, что в голосе Лермонтова появились умоляющие нотки:
– Господа. Я готов поставить сто рублей на то, что пройду Невский взад-вперед и останусь неузнанным.
– А раз меняются они, то должны измениться и мы. – Пушкин вышел, оставив реплику Лермонтова без ответа.
– Ста рублей не жалко? – осведомился Чехов.
Лермонтов покраснел от злости:
– Люди видят только то, что ожидают увидеть. Никто не ожидает встретить меня. Давно убитого и похороненного. Знакомый труп, – с мрачной издевкой процитировал он собственную давнюю строку.
Чехов молчал. Тень пробежала по его лицу.
– Я прав, – торжествующе откинулся на спинку стула Лермонтов.
– Вы неглупы… для гусарского офицера.
Глаза Лермонтова сверкнули. Но в этот момент на стол между ними стукнула чашка – в ней покачнулась толстая короткая кисть из бобрового волоса.
Оба подняли глаза от нее на Пушкина. Встретили твердый голубой взгляд. Поняли, что спорить бессмысленно.
– А Гоголь? – пискнул Лермонтов. – Пусть он тоже что-нибудь себе сбреет! Господа, это нечестно.
***До самого Адмиралтейского луга шли в молчании. Как по болоту, когда можешь провалиться в любой миг. Все четверо старались шагать непринужденно и смотреть перед собой – не пялясь на поразительные дамские платья, не удивляясь новым вывескам, не встречаясь взглядом с прохожими, поток которых постепенно креп и сгущался. Отцы семейств с женами и
