Уиронда. Другая темнота - Луиджи Музолино
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Одно запястье у Джанни было согнуто под странным углом, наверное, сломано, а на полу, как снежинки на черном мраморе, блестели выбитые зубы. Глаза оператора не могли смотреть в одну точку и косили вправо.
– Этторе, помоги, мне больно, мать твою!
Джанни шумно дышал, прижимая руки к груди. Расширенные зрачки напоминали костяные пуговицы. Может, сотрясение мозга или просто последствия шока.
Этторе рассматривал раны друга целую вечность, потому что не хотел поднимать глаза – за порогом, рядом с ним, стояли люди, глядя на него в упор, повторяя проклятое слово, ради которого он и Джанни спустились сюда, и при свете свечей их острые тени на стене тянулись к нему, как зубы свирепого зверя, готового проглотить свою добычу.
Он услышал шаги.
И знакомый голос.
– Хорошо. Вы приходить, да. Теперь вы видеть ньямби.
Айеби.
Подняв голову, Этторе уперся взглядом в суровое лицо угандийца. Выражение глаз у него было задумчивым.
– Мне очень жаль вас, босс. Я не хотеть, серьезно. Но ньямби должен жить. Ньямби хотеть есть.
В воздухе плыл дым от свечей, делая вонь совершенно невыносимой.
– Айеби, послушай, – начал Этторе, но вдруг почувствовал, как угандиец, наклонившись, берет его за подмышки, заставляя встать.
И следовать за ним.
– Идти со мной, – сказал Айеби, хватка которого не допускала возражений, и измученный Этторе, не в силах сопротивляться, позволил угандийцу тащить себя за собой.
Помещение оказалось меньше, чем то, что было наверху, – наверное, в годы работы гостиницы здесь находился погреб для элитных вин. Теперь же подвал превратился в нечто вроде храма, где поклонялись тому, что может привидеться только в бреду, святилища, где смешались священное и мирское, как в религиях сантерии и вуду.
На полу валялись пустые бутылки и разбитые в щепки деревянные полки, а с кирпичного потолка свисали кованые люстры, на которых были развешены всякие амулеты, рыбьи кости, распятия, мыши, казавшиеся мумифицированными, большие ракушки, морские звезды, отполированные морем деревянные доски, напоминавшие идиотские маленькие обелиски, кости, клубки четок, мягкие игрушки, крабы и большие сероватые креветки. Некоторые были еще живы, шевелили усиками и, словно нахмурившись, наблюдали за происходящим вокруг своими глупыми глазами.
Лежавший у основания лестницы Джанни что-то крикнул, но слова заглушило пение десятков ртов с мясистыми губами: это пели мужчины и женщины, стоявшие вдоль стен. Сложив руки, они восторженно смотрели перед собой, как будто находились в склепе святого. Никто из них не обращал на Этторе внимания. То, что он находится здесь, казалось само собой разумеющимся. Позы людей выражали покорную готовность принять неизбежное, выполнить свой долг.
– Ньямби! Ньямби! – начал подпевать Айеби, очень осторожно подталкивая Этторе к центру помещения, в желтоватый полумрак, куда почти не добирался свет свечей.
Вонь стала еще сильнее. Айеби улыбнулся и жестом циркового зазывалы показал Этторе на то, что казалось невозможным.
– Вот. Вот они! – провозгласил угандиец с таким выражением лица, с каким отец смотрит на больного сына.
В глубине подвала Этторе увидел огромную деревянную бочку диаметром метра три, из которой сделали нечто вроде шалаша. Вдоль изогнутых досок белой краской столбиком были нарисованы блестевшие в темноте странные символы, черепа и пристально смотрящие на зрителей причудливые существа. Рядом, на ложе из тряпок и поролона, сидела женщина, закутанная в пестрый халат и обвязавшая шалью лицо, чтобы спастись от вони.
Этторе посмотрел ей в глаза – черные, влажные, глаза несчастной, но не потерявшей надежду матери, – а потом, увидев, что она держит на коленях, сделал попытку сбежать. Но Айеби, словно тисками сжав его предплечье, пригвоздил Этторе к месту.
– Что это? Кто они, черт возьми? – закричал рыдающий Этторе, с ужасом глядя на копошащуюся в объятиях женщины карикатуру на ребенка. Существо было очень похоже на то, что они сняли камерой, но…
Но реальное, не искаженное объективом, оно казалось еще ужаснее.
Беловатая дряблая кожа, совершенно черные глаза, мягкие, как щупальца кальмара, ножки… Чудовищный гибрид новорожденного и моллюска.
Пародия на жизнь.
Пародия на смерть.
Почти такое же существо, только крупнее, сидело в глубине бочки. В распухших пальцах оно держало плюшевого мишку и причмокивало сизыми губами, как гурман, перед которым поставили деликатес. В трещине его разбитого черепа виднелась сероватая кашица. Увидев Этторе, ребенок высунул голову из бочки, и его вырвало.
Вонючей, соленой водой.
Морской водой.
Айеби сделал шаг назад, чтобы на него не попали брызги.
Существо, сидевшее на коленях у женщины, прижималось к ее груди и, как насекомое, качало головой, а с его изуродованных губ срывался стон, напоминавший одно слово:
– Мамааа. О, мамааа.
– Отпустите меня, обещаю, я ничего не скажу, клянусь, – взмолился Этторе.
Но Айеби, казалось, не слышит его. Взгляд угандийца блуждал где-то далеко.
– У нас, в Уганде, говорят, что ньямби – это мертвец, который не мертв. Мертвец, который не… хм, как вы говорить?.. Мертвец, который не видеть, когда пришла смерть, вот, – прошептал Айеби, щелкая пальцами, словно объясняя совершенно очевидную вещь. – У нас говорят, что человек, который умирать и не видеть, как пришла смерть, он может вернуться как ньямби, потому что все еще хотеть жить. Дети не заметили, когда наша лодка затонуть, они спали, когда тонуть, да? Много детей не нашли, но потом трое из них вернуться из моря, из волн. Понимаешь, босс? Мы приехать сюда, в гостиницу, мы хотели немного переждать здесь, а потом попытаться уехать в Германию. И мы каждый вечер ходить на берег, молиться за наших умерших, а потом один раз вечером трое из них прибить к берегу волны. Большой страх и большая радость, и мы принести их сюда, понимаешь, босс? Ньямби – это чудо, ему нужно поклоняться. – Он показал на пугающие амулеты, которые свисали с потолка. – Ньямби просто хочет жить. А мы должны помочь. Они быть просто дети, которые хотеть жить. Наши дети, да. Этот, который держать плюшевого мишку, – Пепе. Ему очень плохо. Его ранило. Он очень хотеть есть. А это Рафаэль. Когда он тонуть, ему чуть больше года, но теперь он вернуться к матери, – объяснил угандиец, погладив ребенка, которого держала женщина в пестром халате.
Существо, услышав свое имя, вырвалось из объятий матери. Оно двигалось быстро, резко меняя направление движения – как косяк рыб, – оставляя после себя черноватый, слизистый след. Отрешившись от происходящего, Этторе подумал, что эти дети вместе со своими родителями, отплыв из Африки, собирались пересечь море, а на самом деле пересекли границу между жизнью и смертью.
Рафаэль – ребенок-труп-рыба-ньямби – вылез из бочки и шлепнулся на пол, как комок слизи. А потом хлопнул в ладоши жестом, который казался таким ужасным именно потому, что был совершенно естественным, радостным, детским. Не в силах смотреть на это, Этторе отвел
