Белый круг - Давид Маркиш

- Значит, хочешь, - сказала Лотта. - Намажь себе и дай-ка мне вон ту большую коробку! Вот тебе иголка, вдень в нее нитку. Не держи иголку, как чайник, держи, как перышко колибри! Вот так, вот так...

Коробка была, как сундук с драгоценным кладом, - заглянув в нее, Мири не отводила глаз. Цветные нитки, шерстяные и шелковые, тонкие как волос и скрученные вдвое, блестящие и матовые, золотые и серебряные, цвета изумруда и рубина и сапфира, спелой вишни, и зеленого яблока, и полевого василька все это неимоверное богатство полыхало и светилось в нищей пещере сибирского барака. Со дна коробки Лотта достала целую стопку вышивок и разложила на столе.

- Это гладь, это золотник, это болгарский крест, - называла Лотта, и под ее ладонями струились и текли цветы и узоры, павлины и олени, рыбы в море и бабочки над травой. - Тамбурный шов, ришелье, английское шитье, бисер... Что бы ты хотела вышить?

- Карту Африки, - сказала Мири.

11. Психи среди волков

- Ты на этого Левина особенно не жми, - напутствовал Мирослава Г. знающий Вова из антикварного салона "Ласточка". - Тут, в Америке, кулаками махать не полагается, тут у них языком надо молотить. Купи ему биг-мак, пусть покушает.

- А если он полицию вызовет? - скучно предположил Мирослав. - Скажет: жулик, мол, привязался и вымогает...

- Не скажет он! - уверенно успокоил Вова. - У него бабок нет, чтобы спрашивать, он тихо будет сидеть. И еще вот чего: ты америкосам не болтай, что ты князь, они этого все равно не понимают. Пусть ты будешь даже царь им до лампочки. Они тут все равны, все права качают одинаково. Перегиб у них с этим делом, это я тебе говорю.

- Неужели они такие тупые? - усомнился Мирослав. Он до сих пор считал, что американцы куда умней европейцев, о которых тоже был довольно высокого мнения.

- Дубы, - вынес определение Вова из "Ласточки". - Дрова.

Клуб психиатров-ветеранов разместился в тесной комнатке, с драным, в подозрительных подтеках ковром на полу. Против двери стояла коричневая фанерная трибуна, в углу, на высоком столике, пыхтела и шипела кофеварка, к ее никелированному боку была намертво пришпандорена солидная медная доска с дарственной надписью: "Ветеранам-психиатрам в память о покойной Лее Грубер. С наилучшими пожеланиями Айнбиндер Моисей Маркович, его жена Хася и племянницы Циля и Гутя".

Ветераны запасались кофе и рассаживались, двигая легкими складными стульчиками и переговариваясь вполголоса.

- Простите, пожалуйста, - подсаживаясь к орденоносному старичку в шляпе, завел разговор Мирослав, - а кто это - Лея Грубер?

- Врожденный идиотизм плюс необратимый дефект речи, - охотно объяснил орденоносец. - А Моисей Маркович - вон он сидит... Но если хотите чай пейте чай. - Он указал на заварной чайник, накрытый краснощекой ватной бабой.

- Я сам не доктор, - продолжал приятный разговор Мирослав, - но очень интересуюсь... И мне сказал один мой товарищ, между прочим, тоже ветеран, что сегодня тут будет такой Левин Владимир Ильич. Он где?

- Вон он, - сказал орденоносец, - идет выступать. Опытнейший, чтоб вы знали, специалист! А вы к нему по какому, если не секрет, делу?

- Подлечиться хочу, - хмуро сказал Мирослав.

Левин тем временем подошел к трибуне, протер очки носовым платком и не спеша разложил перед собою исписанные красивыми буковками бумажки.

- Уважаемые коллеги, - начал докладчик, - все мы, несомненно, сталкивались в нашей практике с заболеванием, определявшимся в свое время как "антисоветский синдром". Теперь это интереснейшее заболевание стало ценным достоянием истории, и очистить его от грязи - наш с вами профессиональный долг.

Услышав такое вступление, пожилая публика наставила ухо. Да, было, да, прошло, но зачем же прошлое-то ворошить? За то, что свозили диссидентов в психбольницы, держали их там за решеткой и накачивали аминазином, - за такие дела наивные американцы по головке не погладят, а под статью могут подвести, и никакой синдром тут не поможет. Насторожился и Мирослав: он не любил советскую власть от всей души, втайне сочувствовал мятежным, как лермонтовский парус, диссидентам и не присоединялся к ним лишь по причине робости характера. Среди многочисленных добрых приятелей был у него один, наглядно пострадавший от этого самого синдрома - Николай Саввич Рукомойников, швейцар.

Отступление о дяде Коле Рукомойникове

и антисоветской формуле "Человеко-сосок", 1981

Николай Саввич, или, в приятельском просторечье, дядя Коля, служил швейцаром в шашлычном заведении на Кутузовском проспекте. Место было хлебное, ходовое: с утра и до вечера москвичи текли ручьем мимо дяди Коли, стоявшего торчком в своем форменном зеленом пальто у новомодной стеклянной двери. Кто гривенник опускал в изогнутую ковшиком глубокую швейцарскую ладонь, кто двугривенный, а кто и полтинник. А за стеклянной дверью били в ноздри и бежали к самому сердцу грузинские ароматы: помимо шипящего на шампуре шашлыка можно было здесь получить расчудесное харчо, украшенное кавказской киндзой лобио из красной фасоли и сочащиеся жиром полновесные купаты, словно бы волшебным образом перенесенные сюда из богато иллюстрированной "Книги о вкусной и здоровой пище" сталинских времен. Под эти солнечные яства коньяк лился рекой Курой, а о родимой водке не помышляли даже отборные русские патриоты: харчо - не щи, шашлык - не котлеты. Но отдавали должное и водке - по понедельникам, в шесть утра, под целебный суп хаш, который, как известно, и мертвого подымет из его могилы, и это невзирая на нацию. Играла ранняя музыка, ребята оживали на глазах после вчерашнего.

Когда собирались ехать на Кутузовский, не принято было говорить: "Поехали в шашлычную!" или "Едем в "стекляшку", - а говорили "Давай к Бороде!", и всё всем становилось ясно и понятно. Потому что борода Николая Саввича Рукомойникова была полноценной фирменной маркой шашлычного заведения на Кутузовском проспекте.

Эта борода заслуживает детального описания.

Беря начало на подглазных буграх и крутых скулах дяди Коли, она, перевалив пещеру рта, серебряно с чернью струилась по лицу, ниспадала на грудь, привольно текла по животу и разве что только не впадала в Каспийское море. Борода эта вызывала у непредвзятого наблюдателя изумление с почтением пополам. Находились и завистники, и немало; те бубнили что-то невразумительное об искусственных локонах и вставных прядях. Эти разговоры лишь способствовали росту популярности заведения.

Нет нужды объяснять, что дядя Коля всячески холил и лелеял свою бороду, справедливо находя в ней источник благосостояния и залог безветренного будущего.

Стоя день-деньской при дверях, на свежем воздухе, поневоле станешь философом. Всеобщая забубенность последнего десятилетия советской власти горько тревожила душу дяди Коли и побуждала к затяжным размышлениям: что делать? кто виноват? Положение обострялось тем, что, состоя при питании, притом тучном, дядя Коля и от вполне сытых людей слышал лишь ужасные прогнозы, в которых не находилось места ни здоровому энтузиазму, ни тем более надежде на светлое общественное будущее.

По зрелом размышлении дядя Коля пришел, наконец, к четкому выводу: вся беда в недостижимости вершин, на овладение которыми ориентирован партией и правительством замечательный советский народ. И ярким примером такой недостижимости служит повсеместно, на всех заборах пропагандируемый лозунг "Догоним и перегоним Америку по надою молока!" Народ верит, народ выбивается из сил, а надои как были, так и остаются неутешительными. Народное настроение портится на глазах, возникают вредные сомнения, люди тянутся к рюмке, вместо того чтобы без устали строить светлое коммунистическое будущее на реальной основе.

Вот и решил Николай Саввич, дядя Коля, внести посильный вклад. А что тут такого? Каждый человек хочет жить лучше и веселей, и у каждого есть на этот предмет свой собственный рецепт.

В первый же свой выходной дядя Коля отправился на Центральный почтамт, на Кировскую, и оформил подписку на все сельскохозяйственные журналы, какие только были в ходу. Краеугольным камнем подписки стало красочное издание "Колхозное стадо", за ним шли академические "Вопросы сельского хозяйства", затем потребительский "Сад и огород", респектабельный "Картофель", поволжская "Буренка", среднеазиатский "Волкобой" и, наконец, крестьянский еженедельник "Пастушок" для пионеров и октябрят. Погрузившись в это море букв, цифр и диаграмм, дядя Коля почувствовал себя как рыба в воде. Впервые в жизни он прикоснулся к тайне Творчества, если не считать хорового исполнения в приятной компании задушевных песен вроде "Шумел камыш, деревья гнулись..." и "Едем мы, друзья, в дальние края". Красивая и ясная цель маячила перед внутренним взором дяди Коли Рукомойникова - не то что там покупка нового телевизора. Дорога к этой замечательной цели, важной для всего народа, вела сквозь заповедные леса душевного волнения и творческих открытий, и дядя Коля шагал по ней с одухотворенным лицом, покрытым, как праздничной скатертью, серебряной бородою.