Жребий No 241 - Михаил Кураев

29-го августа дед тоже катался по воде где-то посередине примерно между Санкт-Петербургом и Цусимой.

Кажется N 128. Иркутск. Августа 29. 1904 г.

Дорогая голубка Кароля!

Как видишь, я воспользовался своей командировкой и снова переехал Байкал и очутился в Иркутске, куда решил приехать посмотреть город, который я не видел при моем проезде первый раз.

Иркутск довольно большой и красивый город, очень оживлен, особенно теперь, в военное время. Расположен он на правом берегу р. Ангары, от которой перпендикулярно тянется через весь город (четыре версты) главная улица «Большая». Собственно из улиц города эта только одна и может называться хорошей улицей. На ней (единственной) имеется мостовая, здесь сосредоточены торговые помещения и большие хорошие здания, освещается она электричеством. Остальные улицы пыльны, малы и застроены по большей части небольшими деревянными зданиями. Хотя сибиряки и считают Иркутск столицей Сибири, но мне кажется это название больше приличествовало бы г. Томску. Лично мне последний больше нравится. К тому же теперь он стал вероятно гораздо лучше, чем 8 лет тому назад, когда я там был. К сожалению, никаких удовольствий в Иркутске я получить не могу. Завтра тут открывается зимний театральный сезон. Приехала оперная труппа, для открытия сезона завтра идет «Жизнь за Царя». С удовольствием бы пошел в театр, но… нужно уезжать. Все развлечения здесь сводятся к питью и еде в довольно хорошем и дорогом ресторане, где слушал и музыку — порядочную. Завтра утром уезжаю отсюда, и так как на сутки остановлюсь еще в Чите, то в Борзе буду числа 2-го, 3-го Сент. Пока полк продолжает стоять так же, как и стоял. Из неприятных новостей могу сообщить о появлении в Борзе заболеваний брюшным тифом. У нас в полку было три случая. Возможно, если заболевания не прекратятся, то штаб полка переведут куда-нибудь в другое место. О нашем движении на Восток продолжают только говорить.

Сочувствую твоему одиночеству после отъезда племянницы и желаю поскорее успокоиться и придти в наилучший порядок в своих мыслях и в своем настроении. Пиши пожалуйста, что предпримешь на зиму: останешься ли в Ивановском или уедешь куда-либо. С своей стороны не хочу давать никаких советов на этот счет. Поступай так, как найдешь лучше и приятнее.

Дела наши на Востоке, как ты и сама знаешь, все неважны. От Ляояна наши удалились к Мукдену, а оттуда остается недалеко до Харбина. Приближается теперь самый решительный фазис войны; вместе с этим является надежда и на то или иное окончание всей этой канители.

Я вполне здоров и благополучен. Чувствую себя довольно скверно. Как-то тупеешь и дуреешь от этого безделья и этой неопределенности положения. Ни писать, ни читать не хочется, не хочется подчас даже и думать. С удовольствием бы сел сегодня в экспресс и уехал в Москву…, а нужно опять тащиться в Борзю. Планида, черт возьми!

Ну, до свидания, деточка! Привет мой сердечный тебе и твоим родителям и всем меня помнящим! Крепко, крепко целую тебя, дорогая, и обнимаю.

Весь твой Н. Кураев.

Пиши!

На привычную жизнь царя в «условиях тяжких испытаний» упала, вернее, лишь надвинулась тень грозовой тучи — трагической, неизлечимой болезни сына, полученной в наследство от Гессен Дармштадтских предков. В роду у матери гемофилия, несворачиваемость крови, была болезнью наследственной. Природе было угодно, чтобы беда эта передавалась только мужчинам, обрекая их на раннюю смерть.

Дневник императора.

8-го сентября. Среда.

В 11 час. поехал к обедне с детьми. Завтракали одни. Аликс и я были очень обеспокоены кровотечением у маленького Алексея, которое продолжалось с перерывами до вечера из пуповины! Пришлось выписать Коровина и хирурга Федорова; около 7 час. они наложили повязку. Маленький был удивительно спокоен и весел! Как тяжело переживать такие минуты беспокойства!

День простоял великолепный.

Так же как в день рождения сына, в день первой тревоги, которая продлится не минуты и не часы, а будет рядом до конца жизни, царь забыл про прогулку.

Дневник императора.

9-го сентября. Четверг.

Утром опять на повязке была кровь; с 12 час. до вечера ничего не было. Маленький спокойно провел день, почти не плакал и успокаивал нас своим здоровым видом!

В 10 час. началось освящение церкви Л.-Гв. Драгунского полка в новом его расположении. Около 12 час. служба окончилась, после парада в пешем строю, пошел в манеж, где был приготовлен завтрак. Выпив за здоровье полка, вернулся домой в 12 1/2 час. Завтракала Стана; она завтра уезжает в Крым. Погулял с Аликс, потом еще один. Целый день стоял туман. Обедал в спальне. Вечером читал.

Дед был изнурен, тяготился морально, но внешне его жизнь была довольно спокойной, однако кончилась эта безоблачность и для него.

Дед не принадлежал к тем лицам, что, поощряя смелость в других, сами ее не имеют.

Ст. Борзя. Сентября 9-го дня. 1904.

Дорогая голубка Кароля!

Повозвращении в Борзю из командировки я получил здесь твое письмо. Должен сказать, моя дорогая, что меня очень беспокоит твое сообщение о том, что у тебя не проходят головные боли. Ты бы должна посерьезнее отнестись к этому и обратиться хотя бы к Доротее Игнатьевне. Напрасно ты, голубка, тревожишь себя мыслью о том, что полк скоро двинется дальше. Кажется этому не суждено будет сбыться, и мы, чего доброго, простоим здесь все время. До сих пор по крайней мере нас еще не двигают. Нового в Борзе ничего нет, на театре войны затишье. Прихожу прямо в ужас при мысли о том, что может быть придется зимовать в Борзе. Делать все время нечего; я даже ударился в картежную игру (винт), и редкий день проходит без винта. Но и это начинает надоедать, и кажется я скоро брошу и карты. Иногда играем дуэт — скрипка и мандолина; но особенного удовольствия от этих дуэтов не получаю.

На днях я порядочно-таки поссорился с помощником командира нашего полка. Он (довольно грубое животное) позволил себе повышенным тоном поговорить со мной в частной беседе. Но я его так осадил, что уж вряд ли он позволит себе еще что-нибудь подобное по отношению ко мне. Было это при командире полка и почти всех находящихся в Борзе налицо офицерах за обедом в офицерской столовой. Командиру полка по-видимому это очень не понравилось, но большинству офицеров было по душе. Впрочем, для меня это не важно. Я вполне доволен, что проучил и заставил покраснеть и замолчать нахала.

Командир полка, кажется, зол на меня и еще по одному поводу. Дело в том, что я был тут приглашен в качестве врача эксперта по одному судебному делу. В своем заключении я высказался в том смысле, что нет никаких данных для признания виновности казака (обвиняется казак нашего полка в изнасиловании девицы). Командиру полка это мое заключение было очень не по нутру. Он уже заранее решил, что казак будет предан смертной казни. И когда прочитал мое заключение, то заявил мне: «Вы, Ник. Ник., кажется, много на себя взяли, так категорически высказываясь в этом деле». У меня не было ни малейшего желания разговаривать с этим болваном, и поэтому я ответил ему, чтобы прекратить дальнейшую беседу: «Я, г. полковник, отвечаю за свое мнение только перед судом и своей совестью». На этом разговор прекратился, и теперь он что-то косо на меня посматривает. Ну да мне на это очень наплевать. Ну их всех к черту! А я никогда и ни перед кем не намерен изменять своих убеждений, и никому не позволю насиловать эти убеждения.

Интересно, чем кончится все это для казака. Теперь дело это направлено к военному прокурору. О дальнейших результатах сообщу.

Пиши, милая Кароля, как ты устроилась на зиму. Где будешь проводить ее, и что поделывать? Постарайся больше развлекаться и как можно меньше предаваться мрачным думам. Весьма рад, что ты снова принимаешь участие в спектакле. Желаю полного успеха как тебе, так и прочим артистам.

Больше сообщить нечего. До свидания! Крепко тебя целую и обнимаю! Привет мой твоим родителям и всем Ивановцам. Желаю здоровья и всего лучшего. Целую еще и еще раз.

Весь твой, любящий тебя Н. Кураев.

О, как немилосердно жмут деду армейские сапоги!

Да мыслимое ли это дело на войне, где врагов и так, как правило, хоть отбавляй, ссориться разом с командиром полка да еще и с его наглым помощником!

И дед и царь, я полагаю, имели убеждения о должном и необходимом не заемные, не навязанные внешними обстоятельствами, взращенные, вошедшие в мозг костей, и не нуждающиеся в пересмотре. Уже одним этим они решительно отличаются от великого множества людей то ли гибких, то ли пронырливых, то ли забывчивых, то они берут убеждения на прокат, то их сдают, попользовавшись всласть, и умеют еще в нужную минуту «сжигать то, чему поклонялись», грея при этом на костерчике руки. Отсутствие вот этой самой «гибкости», пожалуй, самая главная из немногих общих черт в государе и его «покорном слуге».