Дорога в никуда. Книга первая - Виктор Дьяков

Несмотря на то, что атаман торопил, и попутчики-коммунисты подсевшие в Усть-Каменогорске тоже торопили, в первый день погрузиться на подводы не успели. Запалили костры и переночевали рядом с пристанью, продрогнув от ночной сырости и прохлады, веющими от рек. Лишь ранним утром следующего дня первая колонна подвод потянулась по извилистой дороге вверх, в горы, вдоль берега Бухтармы. Быстрое течение шумело галькой и вскипало на порогах, солнце зловеще всплывало над гребнями гор, вершины как будто слегка дымились.

– Горы топятся, не иначе к дожжу, али к бяде, – перекрестившись, со вздохом произнес один из возниц, крестьянин, нанятый коммунарами со своей телегой и лошадью…

Кругом же просыпались, цвели склоны и распадки диким миндалём, шиповником, жимолостью, цветами невиданной красы – жарками. На прежде не подлежавшей распашке царской земле вырос палаточный городок и уже через несколько дней под баянный аккомпанемент и пение «Интернационала» привезённые из Питера плуги коммунаров прорезали первые борозды в жирной никогда не паханной земле.

15

Так и зажили с весны 1918 года в недружественном соседстве, коммунары и казаки. Крестьяне-новоселы сначала на это взирали как бы со стороны, держали нейтралитет. Для них и те, и те были нелюбы. Казаки по старой памяти и потому что на лучшей пойменной земле сидели, не давали напрямую торговать с купцами-хлеботорговцами. Коммунары, потому что показались уж больно шабутными, песни поют, да на митингах орут, Богу не молятся, а главное ни с того ни с сего новая власть им такую землицу отвалила. Обидно, когда на старом месте в России жили – лучшие земли у помещика, сюда пришли – у казаков. А теперь вот ещё и у этих горлопанов, мастеровых городских, а не у тех, кто из поколение в поколение землю холил и лелеял, молился на нее. Куда крестьянину податься, и при старой власти не было справедливости, похоже, и при новой не будет.

Авторитет Грибунина среди коммунаров за время путешествия настолько вырос, что его «внутрикомунные» недоброжелатели предпочитали пока помалкивать. Не посмел никто возразить, и когда он по своему усмотрению расходовал общественные деньги, закупая лошадей, дойных коров, свиней, инвентарь, продукты. Впрочем, Василий старался особо властью не злоупотреблять, сначала надо укрепиться, наладить жизнь и работу коммуны. То же советовала ему и жена. Она тоже пока что «наступила на горло» своим амбициям и старалась ничем не выделяться среди прочих коммунарок, ни в одежде, ни в поведении. Не в последнюю очередь по причине того, что председатель и его жена не «барствовали», удалось с первых дней установить жёсткую дисциплину внутри коммуны. Лишь поздно вечером, оставаясь вдвоём в своей семейной палатке, уложив детей, Лидия «расслаблялась», давая своему внутреннему настрою вырваться наружу, выговаривала мужу, что накопилось в душе:

– Когда на пристани выгружались, видел, как бабы здешние одеты, особенно казачки. Чуть не все в душегреях, платки кашемировые, платья дорогие, не из простенького ситца, многие в хромовых ботинках. А выглядят как, все кормленные, и с заду, и спереди так их и распирает. А дочку атаманскую видел? Она в пролётке потом с отцом уехала. В Питере так только самые богатые дворянки до революции одевались, прямо графиня стоит, фу ты, ну ты. Только те больше худые были, а у этой всё из платья так и лезет. И на меня посмотрела, будто плёткой отхлестала…

Лидия укоряла мужа, ибо она из-за нервотрёпки и недоеда последнего времени так сдала, что ей даже стали велики платья, кофты и юбки, которые она носила до замужества.

– Ничего, Лидочка, ничего… дай срок, и ты у меня заживёшь, выправишься, сама как графиня будешь, – успокаивал жену Василий. – А казачкам этим не завидуй, сама знаешь, у рабочего класса, советской власти к казакам большой счет имеется. Много они над нашим братом поизголялись, ногайками нас попороли, да конями подавили. Дай срок, спросим, за всё спросим, вот тогда и посмотрим на этих казачек, сколько на них сала останется, и какая на них будет одёжа…

На одном из первых собраний на новом месте Грибунин огласил план работы коммуны на ближайшие летние месяцы. Первое дело хлеб. Вспахать, посеять, чтобы осенью отправить как минимум один эшелон хлеба в Петроград. Попутно рубить лес и начинать строить бараки и хозяйственные постройки, заготавливать дрова, чтобы пережить зиму… С утра до вечера дымили походные кухни. Пища готовилась на всех и ели все вместе за длинными дощатыми столами под брезентовым навесом. Потом, так же все вместе выходили в поле. За этим доселе здесь невиданным коллективным трудом и строго регламентированной жизнью, с удивлением наблюдали жители близлежащих деревень. Отзывались по-разному и отмечали то, что наиболее бросалось в глаза. Кто-то говорил, что питерские молодцы, так-то вот «обчеством» и горы свернуть можно. А кто-то замечал, что работают коммунары неодинаково, кто-то честно, здоровья не жалея, а кто-то и отлынивает, чуть что цигарку норовит посмолить…

Вечером, после работы, приходили в палаточный городок коммунаров местные мужики, осматривали привезённые питерцами орудия труда, пробовали кашу из общего котла, дивились на клейма, проставленные на простынях и наволочках. Завхоз коммуны с гордостью пояснил, что постельное бельё получено со складов Смольного института благородных девиц. Дескать, до революции на них барышни-дворянки нежились, а сейчас товарищ Ленин распорядился отдать это постельное бельё рабочим. Такие метаморфозы нравились многим мужикам, с рождения привыкшими ощущать себя низшим сословием. Особенно дивились местные лакированным бокам пианино, установленного в клубной палатке. Лидия специально садилась к нему и для них играла революционные мелодии: «Смело товарищи в ногу», «Варшавянку», «Рабочую Марсельезу»… В восхищённом шепоте гостей, тем не менее, проскальзывали и скептические отзывы:

– Ишь, барыню из себя строит, на музыке играет, а у самой руки как у прачки, кожа-шелуха, и вся как коза драная, смотреть не на что…

А один степенный мужик, когда-то певший в церковном хоре и способный «чувствовать» мелодию, безапелляционно заявил:

– Плохо председателева жёнка на музыке играет. Я вот в прошлом годе ездил в станицу, в Усть-Бухтарму, к попу тамошнему в хор наниматься… ну тот не взял меня, потому как не казачьего звания, зато я слышал из атаманского дома из окна открытого, как дочка атаманская играла, которая учителкой там служит. Так вот, она намного лучче играла и всё такое душевное, «На сопках Манжурии», вальс значится, ещё что-то такое же. Так я задержалси, стоял рот разинув слушая, пока какой-то казак кривой из ворот не вышел и не турнул меня оттуда. А эта председательша уж больно наяривает сильно, никакой душевности. С такой музыкой солдатам в строю ходить сподручно, а ещё луче как четверть самогону тяпнул, вот так по улице кренделя выписывать и петь «Смело товарищи в ногу»…

Скотина, которую купили коммунары, два десятка коров, около полусотни свиней, пасли на свободных лугах в нескольких километрах от лагеря. Чего-чего, а зарослей густых трав и свободных урочищ вокруг было предостаточно. Свиней постепенно забивали для общего котла. Хлебая наваристый борщ со свининой, коммунары не могли не вспоминать полуголодное существование в Петрограде. Огороды под картошку и капусту располагались на обрывистом берегу Бухтармы. Для полива использовали мальчишек. Они зачёрпывали вёдра из речного потока и по цепочке передавали их наверх, где вода разливалась по капустным лункам…

Коммунары тоже наведывались в окрестные деревни. Смотрели, как живут и работают на своей земле крестьяне, учились и попутно пытались вести агитацию за новую власть, которая обещала всё поменять в социальном раскладе общества. Бойкие на язык, привыкшие выступать на митингах и собраниях, активисты-питерцы обычно легко побеждали в дискуссиях косноязычных селян. Но иногда получали в виде вопросов такие философские истины, что не находили как ответить и сами задумывались.

– Вот ты, мил человек, говоришь, что в вашей песне поётся: кто был ничем, тот станет всем?

– Ну да.

– То есть был простым чёрным мужиком, а станет господином. А тот, кто был господином, что теперь вместо мужика станет работать?

Разъяснения коммунаров, что все должны трудиться одинаково не звучали убедительно, мужик гнул свое:

– А я так думаю, быть всем – это значит не работать, а командовать, приказывать…

И этот сермяжный аргумент «бил» сильнее громогласных призывов к «всеобщему братству труда».

Василий и Лидия как раз это понимали очень хорошо, что вершина общества подобна вершине горы, она невелика и на ней могут разместиться немногие, а большинству так или иначе придется на этих «небожителей» смотреть снизу вверх, и не только смотреть, но и подчиняться и работать на них. Разленившиеся, разнежившиеся дворяне на этой вершине не удержались, волна недовольства снизу скинула их, они освободили место. Для кого? Василий и Лидия надеялись, что для таких как они. Для того они сейчас и работали на износ, не щадя себя, чтобы поднявшись на ту вершину более так плохо никогда не жить, не работать, обеспечить и себе лёгкую старость и застолбить места на вершине для детей…