Закон палаты - Владимир Лакшин

— Не порежешься, Поливанов?

Игорь высокомерно хмыкнул.

Она и Зацепу тоже спросила, нож ему передавая. Но тот растяпа: врубился лезвием в ребро бруска и тут же себя по пальцу. Обрезанную руку сунул под одеяло, деревяшку на пол уронил, простыню кровью перепачкал… И нож у него с позором отняли.

Да, надо резать аккуратнее. «Не торопись, не торопись», — твердил себе Поливанов.

Изабелла удалилась, а ребята строгали с озабоченными лицами. В палате запахло стружками, древесной пылью.

Лучше всего выходило у Гришки. Он работал мерно, неспешно, и стружка шла из-под ножа гладкими завитками. Ганшин, едва начав работу, заскучал и стал дёргать Игоря за рукав: «Смотри, как у меня получилось». Известно было, что Севка за всё берётся горячо, но так же быстро остывает. И зубец выходил у него кривой, неровный, но это его мало смущало, он надеялся поправить дело шкуркой. Костя работал неторопливо, чисто, но без подъёма. Зато Поливанов усердствовал, даже об обходе забыл. Ему так хотелось, чтобы на этот раз Изабелла его похвалила…

Вся 7-я палата признавала Изабеллу, но Игорю нравилось в ней решительно всё: и то, как она ходит, пригорбливая плечи, как щурит глаза, когда улыбается, как объясняет на уроке. А её остроумие? Скажет, как бритвой срежет! С утра ещё сегодня всех насмешила: «Жабин, очисти нос. И да будет тебе известно, что для этой цели пользуются платком, в крайнем случае концом полотенца, но не ладонью. Ибо уже в книге „Юности честное зерцало“, изданной, к вашему сведению, при Петре Великом, говорилось, что негоже молодым дворянам на царской ассамблее сморкаться на пол посредством двух перстов». — «Га, га, га!» — ликовала палата.

Ах, эта Изабелла: сдвинет в нитку чёрные брови и смотрит пронзительно на очередную жертву, ожидая узнать, дошло ли сказанное.

«А ты что, Поливанов, помалкиваешь в тряпочку? Сам с собой беседуешь? Ну, что ж, приятно побыть наедине с умным человеком…»

Она язвительно улыбалась, приоткрывая редкие, нехорошие зубы и будто вымогая улыбку. Все смеялись, и Игорь поневоле усмехался. Улыбка выходила кривая. Он восхищался ею и тайно страдал. Обидно, что она так к нему… Его остроумие было признано всей палатой, но Изабелле он не находился что ответить. Вот и накануне была история.

«Это ты сегодня при Маруле сказал „кавардак“? Эх, остряк-самоучка! Она в учительскую пришла жаловаться: ребята дурными словами ругаются. Избегай, будь добр, таких редкостных выражений».

Восхитительно! Сказала, как припечатала. И лежи себе с открытым ртом!

Но почему же, почему, если Игорь так её любит, всех в палате она зовёт по имени, а его неизменно — «Поливанов»? Казённо, по-учительски. Чем он не угодил? И признаться в своей досаде нельзя — засмеют…

Поливанов размышлял об Изабелле, а сам между тем строгал брусок. Получалось, кажется, недурно: с одного конца толсто и кругло, с другого — не толще простого карандаша. Но зубец не хотел приобретать заданной формы. Нож, как назло, то забирал слишком круто, отмахивая разом большую щепку и оставляя лунку сбоку, то снимал чересчур мелкий завиток, соскальзывая по ребру. Что за чертовщина! Слева снимешь побольше — скосит направо. Справа струганёшь — кривится влево. Уф! Прямо несчастье какое-то. И на указательном пальце розоватый болезненный пузырь стал натираться.

Оглянулся: Жаба и Гришка отстрогали по зубцу и взялись за второй. Ганшин тоже плохо-бедно закончил работу, отложил заготовку в сторону и здоровой ногой болтает: с него, видишь ли, довольно.

А Поливанов всё строгал и строгал в неудержимой жажде совершенства. Он смутно чувствовал, что может погубить всё, но не мог остановиться.

Хорошо Косте, ему Жаба и Гришка по зубчику скинут — у него три будет: он уже о том и распорядился негромко. Значит, опять Изабелла начнёт всем Костей глаза колоть. И попробуй скажи, что нечестно… В Дурландии у Кости теперь три раба: Гришка, Зацепа и Жаба. Они любое исполнить должны, что тот прикажет. Только он, Поливанов, ещё сам по себе да Ганшин.

Изабелла вошла, когда Игорь напористо тёр неровный зубец наждаком. Она стала обходить постели, собирая работу, похвалила Костю, ободрила Гришку и Жабина.

Стараясь не глядеть ей в глаза, Игорь подал свой исструганный кривой колышек. Изабелла повертела его в руках и покатилась:

— Вот так сосулька! Разве она в граблях удержится?

Игорь прикусил губу. Только б не зареветь. Почему так выходит: одним всё — раз плюнуть, а ему, как ни пыжься, — позор.

Изабелла увидела, что огорчила мальчишку, и решила соломки подстелить.

— Да ты, Поливанов, не тушуйся. Со всяким случается. Строгал и перестрогал. Зато ты нож держишь правильно. Зацепин вон вовсе изрезался.

А из коридора тем временем нёсся гул голосов. Изабелла с деревяшками вышла, вбежала Маруля со щёткой на палке, быстро сгребла в ведёрко стружки из-под кроватей и исчезла. Ещё раз пролетела по постелям Оля: там одёрнет одеяло, тут вытяжение поправит.

— Гришу будет смотреть, Зацепина и Ганшина, — бормотнула она и вылетела из палаты.

Зацепу-то, понятно, смотрят как тяжёлого. А вот Гришку или Ганшина… Вдруг поставят? Внутри у Поливанова дёрнулась ниточка зависти. Но вслух он ничего не сказал.

Обход был уже у дверей. Первой вошла Ольга Константиновна, беспокойным взглядом генерала на плацу перед императорским смотром окинула палату и, подняв указательный палец, бросила его сверху вниз, будто градусник стряхивала. Все замерли, а Ольга Константиновна, повернувшись лицом к двери, стала пятиться от неё, как бы выманивая оттуда кого-то. Ещё секунда, и на пороге возник высокий крепкий старик в академической чёрной шапочке и с острой серебристой бородкой. За ним семенила няня со стулом, следом шествовал Ашот, дальше Мария Яковлевна и хвостом — куча белых халатов, негромко переговаривавшихся между собой. «…Палыч, Ерофей Палыч, Ерофей…» — всклубилось, зашелестело и вмиг опало кругом.

Шесть пар глаз с любопытством и надеждой следили за каждым его движением. В Белокозихе-то он впервые, за ним в Вейск «эмку» посылали! И теперь все — и громогласный Ашот, и строгая, озабоченная Мария Яковлевна — мгновенно полиняли в его присутствии. Ерофей Павлович же вёл себя так, будто каждый день заходил к ним в палату и помнил любого из ребят. Слегка кивнул своей французской бородкой: «Здравствуйте, приятели!», устроился на стуле между постелями Поливанова и Ганшина и занялся разглядыванием рентгеновского снимка. Он чуть встряхнул его и поднял на свет к окну. Движения его были неторопливы и внушали покой, уверенность. Врачи и ассистенты толпились в ногах кровати.

Ольга Константиновна, волнуясь, как на уроке, и комкая платок во вспотевших ладонях, докладывала ганшинскую историю болезни. Ерофей Павлович делал вид, что внимательнейше слушает, а сам сосредоточенно разглядывал снимок. Одной рукой он держал чёрно-белую плёнку, другой — пенсне, снятое с переносицы, будто готовился дирижировать.

— Да, да… Как же, поражение головки сустава с левой стороны… Процесс прорвался в сумку… Выраженные изменения слева…

Ольга Константиновна смятенно переглянулась с Марией Яковлевной.

— У больного правосторонний коксит, — заикаясь от волнения, подсказала Ольга Константиновна.

Ерофей Павлович изумлённо вскинул на неё седые брови и перевернул снимок.

— Вот я и говорю, выраженные изменения справа, — невозмутимо промолвил он и обратился к шелестящей гурьбе белых халатов: — У нас, как правило, не умеют читать рентгенограмм. Принято думать, что положили больного под рентгеновский луч, и дело сделано. А важно не получить снимок, а прочесть его!

Белые халаты, образовавшие полукруг в ногах постели, восхищённо загудели. Один он умел так формулировать! Кажется, совсем просто, а врезается навек.

— На снимке вы можете наблюдать, где обнаруживает себя очаг… Но процесс уже не активен. Вот тут развилась лёгкая сеть трабекул…

Толстый указательный палец Ерофея Павловича уверенно путешествовал но снимку.

А дальше пошло, как всегда. С Ганшина сдёрнули одеяло, освободили больную ногу от вытяжения и подножников и попросили согнуть в колене. Опять вытянули, отвели влево, потом вправо.

«Атрофия мышц… контрактура… ротация кнаружи…» — поплыли привычные слова.

— Ну, что ж, поздравляю вас, процесс затихает, но в условиях нынешнего питания и режима… торопиться не надо… Пусть полежит до следующего обхода.

Всю жизнь Ерофей Павлович не терпел спешки, всю жизнь спорил с хирургами, пытавшимися лечить больную кость с помощью операций. «Не извольте гневаться, но тут пригоднее консервативный метод. Бугорчатка не терпит ножа», — упрямо твердил он, вспоминая швейцарские высокогорные санатории, где ещё до той войны немецкие фтизиатры обратили его в свою веру — в воздух, горное солнце и покой. Многолетний, если нужно, покой и отсутствие движений… Правда, этот метод тоже не давал стопроцентной удачи, и находились молодые самоуверенные костоломы, или как ещё можно их было назвать, которые иронизировали над ним. Напрасно, Ерофей Павлович прочно стоял на своём. Он, слава богу, прожил долгую жизнь и вошёл в свои отношения со временем, в котором, как он всегда убеждался, для надёжного медицинского успеха главное — не торопиться. Ну, полежит этот черноголовый мальчик ещё годок-другой, велика беда. Куда спешить? Впереди у него жизнь, а сейчас всё равно война и родителям не до него. Здесь же, по меньшей мере, кормят, поят, наблюдают…