Проклятие сублейтенанта Замфира - Мельников Сергей

— Не по-божески это, — укорила Маковея жена. — Мальчик сиротой стал.

— Ну вот и ни к чему ему лишние волнения. Давай не будем омрачать самый счастливый день в жизни нашей дочери. После свадьбы всё скажем. А ну как глупостей наделает: в Бухарест сбежит. Для немцев он вражеский офицер, для румын — дезертир. Молодые сначала делают, потом думают, и останется Виорика без возлюбленного жениха. Нет уж, молчи, как немая. Клянись!

— Да ну тебя! Не скажу ничего. Делай, как знаешь.

— Ну и славно. Теперь покормишь?

Амалия всплеснула руками, завертелась на месте. Зашкворчали на сковороде кружки кровянки. Запах жареной колбасы, утренней яичницы со шкварками, свежезаваренного цикория достиг ноздрей Замфира. В доме на Хэрестрэу никогда не пахло так восхитительно. Еду готовили в полуподвальной вентилируемой кухне, наверх доставляли накрытой плотными крышками. На большом, богато сервированном столе, по хрустящей крахмальной скатерти горничная расставляла миниатюрные китайские вазочки с душистой фиалкой. Тонкий аромат осветлённого консоме с идеально румяными крутонами или телячьих медальонов под спаржевым пюре ни в коем случае не должен был впитаться в ткань антикварных гобеленов. Завтраки здесь и дома, в Бухаресте, различались, как румяная, весёлая, полная жизни селянка и чахоточная красавица, которую любить трудней, чем восхищаться её красотой.

От голода тоненько взвыло в сублейтенантском животе. Виорика прыснула и отправила новую ложку в рот Василе. Он пытался вначале есть сам, но шутливо получил по рукам, и невеста попросила не портить ей удовольствия. Она кормила его с ложечки, пробуя губами, не горячо ли, потом он губами забирал кашу, и выходило, что они целовались даже под строгим взглядом Маковея. От этой мысли им было весело. Замфир любовался ямочками на нежных щеках Виорики, и мысль о скорой свадьбе, и об объяснении с родителями пугала уже не так сильно.

После завтрака он попытался подняться, но Маковей немедленно отправил его обратно в постель. Замфир снова остался наедине со своими думами. Больше всего его страшил разговор с отцом. Он ждал разочарование в его глазах, знал, что не сможет объяснить, зачем венчается с цыганской дочерью, ещё и по православному обычаю. Маман тоже рада не будет, но она настолько привыкла не выказывать своих чувств, что лицом напоминала фарфоровую куклу.

Ещё из головы не шёл Маковей. Василе понимал, что после свадьбы он вечно будет где-то рядом. Его близость омрачала мечты о будущем счастье.

Виорика… Надо ж было её встретить. И прошлого не вернуть, и будущего не переиграть. Замфир, как молодой доктор Ливингстон: высадился на берег неисследованного континента и пока только готовится войти в загадочные джунгли. И пусть ему страшно, но разве страх может остановить отважного исследователя?

Потом с грустью подумалось: как много неисследованных континентов ещё вокруг, куда, фигурально выражаясь, не ступала ещё нога Замфира. А вдруг там хранятся несметные сокровища, а тут — только безводная пустыня? Он вспоминал Сабурова, его слова про кружевные панталончики на стройных ножках. Кружевным ли будет нижнее бельё Виорики в их первую ночь? И будет ли это ему важно?

От вынужденного безделья дурные мысли вьются, как навозные мухи над коровьей лепёшкой: то одна присядет, то другая. Лучше б он сейчас дрова колол или колоду тягал — голый по пояс, распаренный, под восхищённым взглядом невесты из-за занавески. Когда что-то делаешь руками, голова занята простыми движениями. Ей не до страхов отчаянно не желающего взрослеть Замфира.

К полудню в спальню с вежливым стуком заглянула Амалия — напомнить об эшелоне в Добруджу. Замфир с радостью, но осторожно, стараясь не колотить мозгом о череп, оделся и выбежал на привычное место. С планшетом в руке и официальным бланком он ждал эшелона на пригорке. В последнее время на юг поезда шли редко, больше обратно — с разбитой техникой, санитарные или товарные, на скорую руку переделанные под перевозку раненых. Василе не получал сводок, газет никто из Сырбу не читал. Намерение сходить к Лазареску за свежими новостями подзабылось за последними событиями. То, что дела у румынской армии плохи, он видел и сам.

Стоял декабрь, обычный гагаузский декабрь — ни снега толком, ни холодов. Вместо здорового мороза — мороси с изморозями, плеши полей с редкими снежными зачёсами, вороньё голодное, оттого крикливое. Тоска. Липкий ветерок, пронырливо влез за шиворот и Василе пожалел, что не накинул Маковеев тулуп. Он — зять, теперь можно. Время тянулось, Замфир уткнул красный нос в поднятый ворот кителя, пытался дышать себе за пазуху, но это не помогало. Когда он уже решился сбегать в сени, из-за поворота вывернул паровоз.

Локомотив тянул куцый состав из семи вагонов. В окнах торчали угрюмые широкие лица, не похожие ни на сербов, ни на румын. Значит, русские — он помнил, как сильно отличались неулыбчивые северные воины от южан. Поезд сбавил ход, Солдаты из окон провожали взглядами замёрзшего офицера с планшетом, а Замфир смотрел мимо. В конце состава синел вагон первого класса. Он приближался, Василе гадал: а что если там Сабуров? Ему вдруг до смерти захотелось, чтобы из задней двери свесился его друг Костел и протянул ему руку. Он был готов влезть в военный эшелон и отправиться на фронт с этим бесстрашным и везучим русским, лишь бы вырваться из медвежьих объятий Сырбу, но поезд проехал мимо, а он остался стоять на пригорке у крошечной железнодорожной платформы. Даже холод, казалось, отступил.

Погружённый в свои мысли, Замфир стоял, разглядывая носки своих сапог на жухлой, припорошенной снежной пудрой траве. Не слыша, не ёжась больше от ветра, как мертвец, потерявший волю. Что-то тяжёлое, тёплое, медвежье навалилось ему на плечи, и сразу девичий голос сдул испуг:

— Василикэ, ты задрогнешь. Почему тулуп не одел? Не хватало мне больного жениха.

Она вывернулась из-за его спины и обхватила руками за шею. Потянулась к губам, но замерла, внимательно глядя в глаза.

— Что случилось, любимый?

Замфир отвёл взгляд.

— Всё хорошо, Виорикуца, просто задумался…

— Нет-нет-нет! Посмотри мне в глаза! — Виорика тёплыми ладошками обхватила его щёки и притянула к себе. — Скажи мне правду! Нам ещё рано врать друг другу. Враньё — для стариков, как наши родители.

Замфир молчал, он заглянул в глаза невесты и испуганно вынырнул, уставился на туманный лес за её макушкой.

— Ты больше не хочешь быть со мной… Это из-за свадьбы?

Он замотал головой.

— Ты думаешь, что я тебе не ровня…

— Виорика, нет!

— Ты думаешь, что твои родители не примут нас?

— Виорика, боже, нет!

Он сам схватил её лицо ладонями и торопливо зашептал:

— Виорикуца, больше всего на свете я хочу сейчас взять тебя за руку и запрыгнуть в любой поезд. Увезти куда угодно: в Россию, Германию, Америку… Хоть в Африку. Куда-нибудь подальше, где нас никогда не найдёт твой отец. Понимаешь? Я хочу быть с тобой так сильно, что это желание вот-вот меня разорвёт, как гранату! С тобой! Не с ними…

— Мой отец — хороший человек, он желает нам счастья, — Виорика смотрела недоверчиво, исподлобья.

— Ты не знаешь его!

— Замолчи!

На крыльцо их дома вышла Амалия. Она смотрела на обнявшихся молодых, вытирая полотенцем натруженные руки. Виорика заметила мать и раздражённо махнула ей рукой. Женским особым чувством Амалия поняла, что сейчас лучше не мешать. Дочь, не смотря на юный возраст, иногда казалась мудрее её самой.

— Василе! — Виорика долго смотрела в его глаза, пока он наконец не сдался и не ответил ей прямым и жалким взглядом. — Не унижай меня сомнениями. Я не хочу, чтобы в церковь ты входил со скорбным видом жертвенного агнца. Я хочу, чтобы мой жених улыбался, и чтобы его “Да!” было громким и счастливым. Сделай мне такой подарок в самый лучший день моей жизни. Мы не знаем, что будет дальше. Может, тебя призовут на фронт и ты погибнешь от пули или вернёшься в орденах, или без ног. Может снаряд из болгарской пушки разнесёт наш домик со всеми нами. А может с нами ничего не случится, и мы будем жить долго и счастливо, или, может, ты меня разлюбишь и заведёшь себе любовницу… Я не хочу знать, что будет потом. Может никакого потом и не будет, и всё, что у нас есть — это сейчас. Я хочу быть счастливой сейчас. А ты?