Главная тайна горлана-главаря. Сошедший сам - Эдуард Филатьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ведущий землю за нами,
Москва / не как русскому мне дорога,
а как огневое знамя!..
Три / разных капли / в себе совмещав,
беру я / право вот это —
покрыть / всевозможных совмещан.
И ваших / и русопетов».
Получалось, что Маяковский, взяв на себя «право крыть» омещанившихся сограждан, обращался и к тем, кто проживал на Западе (к «вашим»), и к тем, кто жил в стране Советов (к русакам-«русопетам»).
Не трудно себе представить, как хлёстко отчитал поэта полпред Христиан Раковский, назвав его стихотворение реакционным и идеалистичным.
И сразу возникает предположение: а не придумана ли беспартийность Маяковского в ОГПУ? Лубянке гораздо больше подходил поэт, который не был членом партии, и которого время от времени пощипывали критики в центральных газетах. Гепеушники считали, что так ему будет легче странствовать по свету. И внушали Маяковскому, что именно такой его образ согласован с ЦК. А время от времени из ОГПУ шли рекомендации в редакции газет и журналов, что пора, мол, выплеснуть на стихотворца-лефовца очередной ушат критики.
Задумаемся над этим предположением.
«Поп» или «мастер»?
В тот момент широко распространялась книга-памфлет «Маяковский во весь рост», написанная поэтом Георгием Аркадьевичем Шенгели, председателем Всероссийского союза поэтов. В этой книге творчество поэта-лефовца оценивалось резко отрицательно. А поскольку она являлась текстом доклада Шенгели, и с подобными докладами тот продолжал выступать, Маяковский написал стихотворный ответ под названием «Моя речь на показательном процессе по случаю возможного скандала с лекциями профессора Шенгели» и впервые прочёл его в Харькове 22 февраля 1927 года. Стих начинается так:
«Я тру / ежедневно / изморщенный лоб
в раздумье / о нашей касте,
и я не знаю: / поэт – / поп,
поп или мастер.
Вокруг меня / толпа малышей, —
едва вкусившие славы,
и волос / уже / отрастили до ушей
и голос имеют гнусавый.
И, образ подняв, / выходят когда
на толстожурнальный амвон,
я, / каюсь, / во храме / рвусь на скандал,
и крикнуть хочется: / – Вон!»
И Маяковский начинает сравнивать поэтическую молодёжь и себя:
«Я зубы в этом деле сжевал,
я знаю, кому они копия.
В их песнях / поповская служба жива,
они – / зарифмованный опиум…
А я / раскрываю / моё ремесло
как радость, / мастером кованную».
Не будем судить, насколько убедительны эти доводы. Но Маяковский сразу же вслед за ними объявлял приговор суда, вынесенный якобы от имени председателя ЦИК («от самого Калинина») и главы правительства («от самого товарища Рыкова»):
«Судьёй, / расцветшим розой в саду,
объявлено / тоном парадным:
– Маяковского / по суду
считать / безусловно оправданным!»
О том, как встретили эту стихотворную «Речь» харьковчане, свидетельств отыскать не удалось. Но следующее стихотворение, названное «За что боролись?», даёт основания предположить, что Владимиру Владимировичу пришлось поругаться – ведь там написано:
«И говорю я, / как поэт,
и ругаюсь, / как Маяковский».
23 февраля 1927 года министр иностранных дел Великобритании Джозеф Остин Чемберлен направил ноту советскому правительству, в которой говорилось о продолжавшемся вмешательстве большевиков во внутренние дела Англии. Министр предупреждал, что если подобная политика будет продолжена, это повлечёт за собой «аннулирование торгового соглашения, условия которого так явно нарушались, и даже разрыв обычных дипломатических отношений».
Резидент ОГПУ в Персии Георгий Сергеевич Агабеков потом написал:
«Политбюро ЦК испугалось ноты Чемберлена. Была дана директива прекратить активную работу до изменения ситуации. Вместе с тем большевики не преминули использовать эту ноту внутри СССР – началась подписка на эскадрилью “Наш ответ Чемберлену”».
А Маяковский тут же написал стихотворение «Посмотрим сами, покажем им», в котором были такие строки:
«Не думай, / чтоб займами / нас одарили.
Храни / республику / на свои гроши.
В ответ Чемберленам / взлетай, эскадрилья,
винтами / вражье небо кроши!»
Жизнь поэта
Тем временем в продажу поступил второй номер журнала «Новый Леф», в котором, кроме стихотворения «Нашему юношеству», были напечатаны и другие произведения Маяковского: четвёртая часть его киносценария «Как поживаете?» и статья «Караул!». О чём они? Заглянем в одиннадцатый том собрания сочинений поэта, где помещён этот сценарий.
Он состоит из пролога и пяти частей (автор назвал их «кинодеталями»). Пролог начинается так:
«Улица. Идёт обыкновенный человек – Маяковский».
Навстречу ему шагает другой «обыкновенный человек» – «Второй Маяковский». Они встречаются, пожимают друг другу руки и, улыбаясь, приподнимают шляпы. Изо рта одного Маяковского «выпрыгивает» буква «К» (фильмы тогда были ещё немые). «Сейчас же из второго немедленно возникают слова: "Как поживаете? "»
На этом пролог завершается. Начинается первая часть:
«Дверь квартиры с дощечкой: "Брик. Маяковский"…
Кровать. В кровати Маяковский».
Он спит. Просыпается. Посылает кухарку за газетой. У газетного киоска…
«… два комсомольца. Берут газету. Разводят руками».
И возникал титр:
«О п я т ь б е з с т и х о в. С у х а я г а з е т а».
Маяковский начинает читать принесённую ему газету, и на него обрушивается поток информации. Среди неё – такая:
«Из тёмного угла газеты выходит фигура девушки, в отчаянии поднимает руку с револьвером, револьвер – к виску, трогает курок…
Маяковский… старается схватить и отвести руку с револьвером, но поздно – девушка падает на пол…
Маяковский… сжимает газету, брезгливо отодвигает чай и откидывается на стуле».
Но газета вновь обрушивает на него массу информации. Становится понятно, что пора писать стихи.
Маяковскому начинают мерещиться деньги (пачки червонцев), которые можно получить за написанные строки:
«Между стихами и червонцами появляются два пера, переходящие в белый знак равенства».
Но редактор газеты, которому Маяковский (уже во второй части фильма) приносит написанное, стихов не любит. Поэтому поэту выписывается счёт на «10 рублей авансом» (всего один червонец). Однако в кассе нет кассира, и Маяковский даже этих денег получить не может.
В третьей части Маяковский, не получивший достойного гонорара, пьёт чай с чёрствым засохшим хлебом, который…
«… не угрызть, смотрит на кусок недовольно, морщится и с отвращением кидает на пол».
Но газета тут же напоминает поэту о недавнем голоде и о демонстрациях с плакатами «Хлеб и мир». Маяковский поднимает хлеб с пола, сдувает с него пыль и кладёт в «подавляющую, богатейшую вазу».
В четвёртой части (без всякой связи с частями предыдущими) возникает дом, в котором справляют свадьбу. Внезапно (но совершенно непонятно, почему):
«В комнате переворачивают свечу, свеча поджигает портьеру, за портьерой занимается комната…
Горит дом.
Выезжает пожарная команда…
Люди окружают дом и ходят вокруг толпами».
В толпе – скучающая девушка и скучающий Маяковский. Поэт вступает с ней в разговор. «Затем берёт под руку и идут вместе». Между ними возникает взаимопритяжение, переходящее в любовь. Но после первого же свидания поэт и девушка «расходятся в противоположные стороны».
В пятой части в квартиру Маяковского приходят непрошенные гости. Он поит их чаем и под благовидным предлогом выпроваживает. Затем хватает такси и мчится на выступление. Читает с эстрады стихи и отвечает на записки. «Усталый Маяковский вваливается в комнату». Ложится в кровать. И ему снится:
«Человек диктует в микрофон.
Аудитория и люди, слушающие громкоговорители.
По гусеничкам и проволочкам тянутся записки…
Темнеет…
Звёзды.
Маяковский спит…
Из-за моря поднимается солнце».
Вот и весь сценарий. Не будем давать ему оценку. Скажем лишь, что за восемьдесят с лишним лет, прошедших со дня его написания, желающих снять по нему фильм не нашлось. Но если такая кинокартина была бы всё-таки снята, зрителей вряд ли заинтересовало то, «как поживает» поэт Маяковский. У тогдашних советских людей своих проблем было невпроворот, и сочувствовать стихотворцу, вирши которого перестали печатать, и который из-за этого зарабатывает совсем не столько, сколько ему хотелось, публика не стала бы.
