Учитель цинизма - Владимир Губайловский

— А почему бы и нет? Все возможно. И почему бы не встретиться двум людям — вот так внезапно. Через десять лет она будет юна и прекрасна, почти как сейчас, — ей исполнится шестнадцать или семнадцать, а мне — всего лишь двадцать девять, и я для нее еще не буду слишком стар.

— И тебя посадят за растление малолетних.

— А вот так и случится, и мы поселимся где-нибудь здесь. Я стану пиво продавать и столы протирать за всякими московскими козлами, которые здесь насвинячат. А потом мы с ней будем кататься на лодке по Гауе, и она будет смотреть на меня влюбленными глазами, серыми как Балтика, и расчесывать свои длинные льняные волосы бабушкиным костяным гребнем.

— Ну а что? Очень романтично. Действительно, после мехмата самое оно — пивом торговать.

Аркадий посмотрел на дверь, за которой скрылась его нареченная, и сказал:

— А я думаю, что человек рождается не для того, чтобы разбогатеть или прославиться, и даже не для того, чтобы доказать еще одну теорему, — а чтобы быть хотя бы чуть-чуть счастливым.

— Конечно, «человек рожден для счастья, как птица для полета» — написал, зажав карандаш пальцами босой ноги, один безрукий поляк.

На это Аркадий ничего не ответил, он только улыбнулся. И нам стало неловко.

Это было самое славное лето, какое только мне выпадало. Каникулы продолжались пять месяцев! Такое представить себе трудно. Случилась Олимпиада-80 в Москве, и наши прозорливые руководители решили, что на Москву произойдет нашествие иностранных спортсменов и туристов. Расселять эту несметную орду планировалось в студенческих общежитиях, тех, которые поприличнее, и кормить в студенческих столовых, но по особому — высшему — разряду. Обслуживать огромные толпы чужеземцев должны были студенты, владеющие английским, французским и другими неведомыми языками. А чтобы Москва не треснула по швам от наплыва жаждущих спортивных зрелищ заморских гостей, в нее нагнали какое-то непредставимое количество ментов, гражданам своей страны въезд в столицу запретили, а тех, кто не вызывал доверия властей, выслали на 101-й километр, а кого и подалее. Но многие западные страны Олимпиаду бойкотировали из-за советского вторжения в Афганистан, и почти никто не приехал. И Москва стояла как дура с мытой шеей, никому не интересная, кроме милиции. И надо было из нее срочно бежать, чтобы случайно не угодить в кутузку. Очень власти озаботились культурным поведением граждан на улицах и в транспорте, и появляться на публике даже слегка выпимши стало довольно стрёмно. Но нам-то что было за дело до всех этих мер безопасности и идеологической чистоты. У нас сессия кончилась 15 апреля, а занятия начинались 15 сентября. И мы с Аркадием и Сергеем Ильичом, вернувшись из Риги, двинули в Севастополь — в археоложку, где трудился историк Андрюша Любарский.

Праздник продолжался.

Разговоры перед сном. № 4

Я и Сергей Ильич.

— Помнишь, ты рассказывал про свои бородавки?

— Угу.

— Ты тогда говорил, что научился бородавки выводить, а потом разучился.

— Помню.

— А как это случилось? Тоже что-то мистическое?

— Ну конечно, вся эта история — сплошное мистическое действо.

— Давай круши мое рациональное сознание. Я готов.

— Да, собственно, история простая и печальная. Я рассказал своей приятельнице, что умею выводить бородавки, и она говорит: «Вот бородавка у меня на мизинце, мешает очень и неловко». — «Ну, — говорю, — давай, выведу». Нашел какое-то растение, обвязал петелькой, выкинул — все как положено. Она как положено поудивлялась. А потом и говорит: «Если ты так уверен, давай я тебе заплачу». Я говорю: «Не надо, не принято это». Вот откуда-то я знал, что нельзя деньги брать. Никто мне этого не говорил, а я это твердо знал. Она настаивает. «Вот тебе, — говорит, — красивый рубль юбилейный, это вроде даже не плата, а подарок». Я и взял. И забыл об этом тут же. Потом был веселый вечер, мы с Алешей Смирновым выпивали и закусывали, и оказался я по ночи безответной на Арбате. Настроение превосходное. Иду по Арбату и пою во все горло. «Ах, Арбат, мой Арбат, ты мое призвание». Вдруг откуда-то появляется мелкий такой человечек, мальчишка почти. Пристал, рядом идет, говорит: «Ах, как хорошо вы поете». Я, как та ворона, клюв-то и разинул. А денег у меня полные карманы, стипендию получил. «Давай, — говорю, — где-нибудь найдем чего-нибудь добавить». Голова-то не включается. Он кивает: «Давайте, у меня тут есть знакомое местечко, там всегда можно прикупить». И мы пошли в это местечко. Свернули с Арбата. Я иду, расслабленный весь, разгоряченный, люблю всех, особенно провожатого моего, только вдруг замечаю, что он как-то странно ускорился и юркнул в подворотню. Я, как ни пьян был, заподозрил неладное, и тут меня сзади по голове железной трубой со всего размаху саданули. Я равновесие потерял, рухнул на асфальт, и меня начали ногами метелить, куртку разорвали, деньги вытащили, а еще и очки сбили, а я без очков не вижу ничего. Даже разглядеть не успел, сколько их было. Они растворились. Я встал на четвереньки, ползаю, очки ищу в темноте. И тут ко мне подходит вежливый такой молодой человек, спрашивает: «Что вы тут делаете? Может, вам помочь?» Я говорю: «Вот очки потерял, не вижу ничего, помогите». А он: «Ах ты, сука, еще и очки тебе найти!» — и давай меня опять ногами, и все норовит по голове попасть. Я рванулся и побежал. Выскочил на Арбат. Что делать, куда идти, не знаю. Побрел к «Арбатской». А поздно уже, метро закрыто. На тачку денег нет. Вижу, мент идет. Я к нему: «Товарищ милиционер, вот ограбили меня». А он осмотрел меня: пьяный, куртка изодранная, морда вся в крови. «Иди, — говорит, — в отделение — вон оно, на Арбате». Я ему пытаюсь втолковать, что не найду я без очков да в темноте никакого отделения. Но очень был занятой мент. Свернул куда-то и исчез. Пошел я, искал-искал отделение, так и не нашел. Слава богу, хоть весна была, насмерть не замерзнешь, но все равно холодно очень. Пошел опять к метро. Лег там на травку. Задремал. Светает. Народ у метро собирается к первому поезду. Я тоже подошел, стою. И вдруг два пьяненьких молодых человека к метро подходят и прямо ко мне. «А, — говорят, — это ты, давай плати нам деньги, у нас твой паспорт». И опять меня бить. Только тут уж ничего у них не получилось. Теперь они были пьяные, а я протрезвел. Отмахиваюсь от них. И тут два мента идут, я к ним: «Стойте, — кричу, — держите этих подонков, они меня ночью ограбили». А менты эти как зайцы от меня бегом, юркнули в метро и двери закрыли. «Вот, блин, — думаю, — какая у нас милиция замечательная». А эти мучители мои опять подступают. И еще какой-то солдатик, и тоже на меня ногой машет — вроде каратист. Я его ногу поймал и шваркнул его на асфальт. Ему-то что за дело до меня? Видно, если бьют, никак нельзя не поучаствовать. Но вижу, много что-то их стало. Пришлось мне опять убегать, добрел до «Библиотеки», спустился, подошел к бабульку: пустите, говорю, в метро. Она посмотрела на меня — грязный, рваный, в засохшей крови, и пустила, ментов не позвала. Ну я до дома кое-как добрался.

— История просто леденящая душу-кровь. Менты — суки, это ясно и без тебя. Но при чем тут бородавки?

— Так ведь это было магическое наказание за то, что я заповедь нарушил — деньги взял. Нельзя было. Я точно чувствовал.

— Брось, ну мотался ты пьяный, ну набили тебе лицо, бывает. Связь просматривается слабо.

— Я тоже думал, что связи никакой нет, но ведь у приятельницы моей бородавка-то не сошла, и вообще бородавки перестали выводиться. Больше никому я не помог. Вот ведь какая штука. Я все сопоставил и понял: магическое наказание.

— Выдумщик ты.

— Нет, не выдумщик. Просто не надо в такие игры играть.

— А паспорт?

— А паспорт мне вернула какая-то тетка. Позвонила домой, говорит, нашла ваш паспорт возле урны и записную книжку. Ну я поехал, червонец отдал. И она паспорт вернула. Тетка такая невидная, в синем спортивном костюме. Наверно, бегунья трусцой.

— Ты хоть убей меня. Не вижу я в этом ничего магического.

— Это потому что ты ограниченный материалист.

— Спи, неограниченный ты мой. И пусть тебе никогда не привидятся менты — ни во сне, ни наяву.

В начале сентября, когда я вернулся домой после долгих олимпийских каникул, Аполоныч зашел ко мне в гости. Я с некоторым удивлением понял, что немного без него скучал. Мы сидели в комнате, пили чай. Дима рассказывал о больнице. Он выглядел усталым, но просветленным. После сотрясавших его бурь наступила ясность.

— Болезнь прогрессирует. Если я попаду туда на следующее лето, то уже не выйду. Я выписался две недели назад. В больнице очень тяжело. После лекарств все тело ломит. А тебя поднимают утром и ложиться на кровать запрещают. Единственную кушетку кто-нибудь сразу займет. И ты ходишь по коридору, ходишь. Стоишь у стены. Сядешь на корточки. Сидеть тяжело. Особенно трудно, если некому носить передачи. Я-то хоть не курю. Курящим там совсем плохо. Нужно, чтобы к тебе часто приходили. Много сигарет спрятать некуда — украдут. Один закурит — другие уже вокруг стоят: дай докурить. Сейчас я в хорошей форме. Думаю даже съездить в университет. Может, найду старых знакомых. А почему ты не представишь меня своим друзьям? Среди них наверняка есть любопытные люди. А мне необходимо общение со свежими людьми. Иногда мне кажется, что ты их от меня прячешь.