Наследники Скорби - Алёна Артёмовна Харитонова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
От этих мыслей Лесане захотелось бегом убежать в чащу. Лучше уж прыгать с кочки на кочку под дождем, чем обо всем этом думать. И тошно так… Девушка села, нарочно громко шурша одеялом. Думала, Дарина не захочет, чтобы гостья видела, как она перебирает волосы креффа. Но женщина обернулась, не отнимая руки от пепельного затылка, и улыбнулась:
— Ты что так рано поднялась? — я только-только кашу поставила.
— Я подожду, — негромко ответила Лесана, все еще не понимая простой мудрости Дарины, не догадываясь, что она — из тех редкостных женщин, которые не стыдятся сделанного однажды выбора.
Она любила Клесха, ни от кого не скрываясь. Да, между ними не совершали свадебрного обряда, но он был ей мужем, данным Хранителями, и эту правоту не смогли бы поколебать ни досужие деревенские кумушки, ни даже семь сотен сплетников и злоречивцев. Но всего этого Лесана еще не ведала. Оттого пока и казалась ей Дарина… обыкновенной, заслуживающей сострадания.
Клёна, услышав негромкий разговор, нарушивший тишину избы, тут же проснулась.
— Мы по ягоды-то пойдем? — спросила она, убирая со лба выбившиеся из косы прядки.
— Пойдем.
Они собирали спелую крупную клюкву в берестяные туески и почти не разговаривали. Молчали долго. Девочка нарушила тишину первой:
— Ты любишь Клесха? — она спросила это так внезапно, что Лесана опешила.
— Люблю?
— Да. Ты его любишь?
Выученица Цитадели прислушалась к себе. Нет. Не любит. И никогда не любила. По первости восхищалась, благоговела и впрямь, будто бы хотела назваться его. Но… с той поры столько воды утекло. Она его не любила. Но и чужим не считала. Крефф — себе на уме. Такого любить — все сердце надорвешь.
— Он мой наставник, — спокойно ответила Лесана.
Но Клёна не унялась, отставила в сторону туесок и с жаром заговорила:
— Нет, скажи, вот вообще — любишь? Хоть как-то? Как брата, как отца?
Девушка снова помолчала. Как брата? Как отца?
— Нет. Не знаю. Я его давно не видела, с осени и, когда уезжал, не сильно тосковала… другого лиха хватало.
Девочка сверкнула черными глазищами и быстро-быстро заговорила:
— Вот скажи мне, за что такого любить? Мама говорит, мол, вырастешь — поймешь. А я и нынче знаю, что не пойму! Он приезжает, когда хочет, несколько дней побудет и был таков! А она ждет! Когда долго нет, все глаза на дорогу проглядит. Вот зачем он нужен? Жили без него и еще бы прожили! — в голосе падчерицы звенел гнев, видимо, побеседовать о Клесхе ей было не с кем, матери подобные мысли она высказывать не могла, Эльхе — тем более, а уж с подружками, если таковые и были — вовсе стыдно было делиться.
По всему выходило — Лесана стала первой слушательницей. Поэтому выученица Цитадели попыталась-таки обелить наставника, оправдывать которого после пережитого обмана ей, по чести сказать, вовсе не хотелось:
— Так у него же сын здесь. И маму твою он любит…
— Сын! — всплеснула руками девочка, чем еще больше стала похожа на взрослую. — Да он об нем три года не знал. Мне уж семь лет было, а Эльхе два, когда Клесх снова через деревню проезжал! Эльхит и слова "тятя"-то не знал тогда! А он приехал, увидел его во дворе, поднял как щенка, на руки взял и глядел долго-долго. Я испугалась, думала тать какой. Побежала мать из бани кликать, она там рубашонки стирала.
Лесана слушала жадно, ее снедало любопытство, как же так получилось, что крефф, который говорил ей о невозможности Осененным иметь семью и дом, вдруг обзавелся тем и другим.
— Так он не знал?
Клёна сердито бросила в свой туесок горсть собранных ягод.
— Не знал. И не узнал бы, если б Встрешник его к нам не вынес на беду. После этого чуть не каждый месяц ездить стал. Только толку от него? Сначала спит, потом ест, а потом и ехать пора…
В голосе девочки звенела обида на мать, на отчима, на жизнь, которая так с ней обошлась.
— Так уж и спит? — не поверила Лесана, которая не замечала за Клесхом столь вопиющей праздности.
— Ну… замялась Клёна. — Не прям уж постоянно. Но первый день, окаянный, как подстреленный!
Выученица Клесха не выдержала и рассмеялась. Клёна сначала посмотрела на нее сердито, а потом неуверенно улыбнулась и через миг тоже звонко захохотала. Они смеялись долго, и это словно бы на короткий срок сняло с душ обеих гложущую обиду.
— У мамы судьба нелегкая, — потом сказала серьезно дочка Дарины. — Ее дядька в закуп отдал, когда родители умерли. Семья у них большая была, да и у дяди немалая. Вот он старших-то взял и свез в город. Маму к гончару в подмастерья. Сестер ее — в услужение в гостиные дома: полотеркой да судомойкой. Они в первый год сгинули — лихорадка весенняя задушила. Мама одна осталась. До пятнадцати лет работала, старалась, все жилы тянула, научилась даже горшки раскрашивать. А как закупная истекла, в деревню вернулась, но дядя сразу, чтобы лишний рот дома не держать, замуж ее отдал. Батя хороший, добрый был. Но у нас судьба горькая. Когда еще мама меня носила, умер он. Утоп. Без него она мыкалась. А потом однажды Клесх приехал. Говорила, увидел ее у ворот во вдовьем покрывале с кринкой в руках, и спрашивает, мол, молоком угостишь? У нас корова одна была. Только ей и кормились. А вот ему на что молоко? Ехал бы к старосте да упился у него, проклятый. Нет, к нам потащился!
Девочка простодушно досадовала, рассуждая о непонятном ей, но столь очевидном для Лесаны.
— Я мала была, того не помню, а может, у дядьев тогда гостила. А потом он уехала, а мама в снежник Эльхита родила. Нарочно его так назвала… Именем этаким, чтоб на отцово похоже было.
Клёна поджала губы и закончила:
— Нам без Клесха твоего так живется хорошо… Вот, ну что он ездит? Всю душу вымотал.
