Черные звезды - Владимир Савченко

Иван Гаврилович ступил несколько шагов по плотному песчаному дну, оттолкнулся и, стараясь не бултыхая выбрасывать руки, поплыл саженками поперек течения…

Когда Якина спрашивали, где он теперь работает, он отвечал коротко: “В зверинце”.

Высоковольтная лаборатория в самом деле была похожа на зверинец — кругом клетки, только вместо хищников в них были заключены молнии. Молнии прятались в красивых медных шарах разрядников, в высоковольтных конденсаторах. Молнии сдержанно гудели в трансформаторах, невидимо собирались на фигурных гирляндах фарфоровых изоляторов, в проводах и только ждали, чтобы разрядиться на что-нибудь или кого-нибудь.

Сейчас Якин занимался изучением электрического пробоя пластинок нейтрида. Что ж, теперь почти весь институт исследует нейтрид…

Яков с усилием поставил на металлический цилиндр тонкую черную пластину. “Вот черт — килограммов двадцать, наверное, не меньше”. Установил на пластинки нейтрида медную гирьку верхнего электрода, соединил провода и вышел из клетки. Лязгнула железная дверь, загорелась над нею красная неоновая лампочка.

Яков стал медленно поворачивать ручку трансформатора. Стрелка киловольтметра неторопливо поползла по шкале: 10 киловольт, 15… 25… За серой защитной сеткой от гиреобразного электрода с еле слышным шипением стало расходиться оранжевое сияние — светился ионизированный высоким напряжением воздух. 40 киловольт, 50… 70… Черную пластину нейтрида окутали желтые и голубые нити: они тянулись, загибаясь за края пластинки, к никелированному цилиндру, дрожали, извивались и шипели, как живые. В воздухе распространился резкий запах озона.

Стрелка коснулась цифры “90”. 90 киловольт! Якин перестал повышать напряжение, чтобы полюбоваться, Теперь в клетке между электродами, ища выхода, разъяренно металась молния; нити разрядов были голубыми и шипели так громко, будто трещало разрываемое полотно. Могучие электрические силы, подчиняясь легкому повороту регулятора, напряглись и рвались сквозь тонкий слой нуль-вещества. Если бы между электродами лежало обычное вещество, даже в тысячи раз толще этой пластинки, то все было бы уже кончено, материал не выдержал бы: треск, громкий щелчок и пробой — маленькая дырочка с опаленными краями. Но путь электрическому току преграждал нейтрид…

Яков снова стал поднимать напряжение. Когда стрелка доползла до 120 киловольт, нити разрядов, угрожающе шипя и треща, собрались в слепящий голубой жгут, огибая пластинку. Между электродами возникла дуга. Тотчас же перегрузочные реле-ограничители с лязгом отключили трансформатор. Все исчезло.

Яков в задумчивости потер лоб. “Нужно попробовать пробить пластину в трансформаторном масле; тогда можно будет повысить напряжение раза в четыре”. При мысли об этом Яков вздохнул, он не любил иметь дело с трансформаторным маслом — сизо-коричневой густой жидкостью, которая пачкает халат, а руки потом противно пахнут рыбьим жиром и касторкой.

Уже несколько месяцев он пытается пробить нейтрид — и все одно и то же: перекрытие по воздуху.

Нейтрид непробиваем. Это, конечно, великолепно, что нейтрид выдерживает сотни и тысячи миллиардов вольт на сантиметр! Но что же это за исследования, если они будут состоять из одних только отрицательных результатов?

Нужно испытывать еще более тонкие пластинки нейтрида — может быть, пленки тоньше ангстрема. Но каково идти на поклон в семнадцатую лабораторию, где Голуб, Сердюк, Оксана? Яков вспомнил о своей недавней встрече с Оксаной — и снова вздохнул.

Оксана после изгнания его из 17-ой лаборатории при встречах отворачивала голову или опускала глаза — не хотела здороваться. “Сердится, — понял Якин. — Ну, ничего. Это все-таки лучше, чем если бы она здоровалась и разговаривала равнодушно. Хоть какие-то чувства питает… Помирюсь!”

Помирились они в троллейбусе, возвращаясь с работы. Был час пик; их стиснула давка. Яков так энергично и так заботливо старался, чтобы Оксане было просторнее, так сдерживал возле нее напор пассажиров, что она смягчилась. Когда же Яков отпустил шутку по поводу непомерной толщины одного пассажира, она рассмеялась и подобрела окончательно. Они — впервые за все это время — разговорились.

В троллейбусе было жарко и душно, пахло потом.

— Знаешь что, пошли пешком, — предложил Яков. — Чего мы будем здесь толкаться?

Солнце еще не село, но затененные деревьями улицы уже подернулись предвечерней сизой дымкой. Гремели трамваи, спешили прохожие. Они свернули в парк. Правда, это был весьма окольный путь к Оксаниному дому, но “окольный путь к дому девушки — самый прямой путь к ее сердцу”, — это правило Яшка усвоил еще в студенческие годы.

Он острил напропалую, рассказывал бывшие и не бывшие на самом деле истории. Оксана смеялась и уже тепло посматривала на него своими “карими очами”. Когда проходили мимо фонтана, под развесистой струей которого мокли, взявшись за руки, серо-зеленые цементные мальчики с большой рыбой, Яков посмотрел на них и молча начал стаскивать с себя пиджак.

— Ты что? — поразилась Оксана.

— Так дети мокнут. Простудятся. Жалко… — невозмутимо объяснил он, показывая на фонтан.

— Ой! — Оксана, смеясь, даже уцепилась обеими руками за плечо Якина.

Словом, полный мир был восстановлен раньше, чем они дошли до середины парка.

Сперва разговор был шутливый, легкий. Потом как-то пришлось к слову — упомянули об институте. И Оксана неудержимо начала рассказывать, как у них в лаборатории было интересно, как той осенью однажды Алексей Осипович чуть не отрезал себе руку черной пленкой; а потом как Голуб и Коля — “Достань воробушка” улетали на Таймыр и Коля вернулся с отмороженными ушами; и как они испытывали первые образцы нейтрида; а Иван Гаврилович сейчас начинает какие-то новые интересные опыты…

Якин слушал — и увядал. Все его прогулочное настроение как-то испарилось, шутить больше не хотелось. Он шел рядом с разговорившейся Оксаной и молчал, чтобы не выдать своих чувств. Да и что он мог сказать?.. Словом, вечер был испорчен; с Оксаной он распрощался холодно.

Нет, лучше в семнадцатую не показываться, а послать с лаборанткой записку.

После дневника Николая Самойлова у читателей могло сложиться одностороннее и излишне категорическое представление о его бывшем однокурснике и товарище Якове Якине. Дескать, это циник, халтурщик, недалекий рвач и так далее. Словом — нехороший человек. Отрицательный персонаж.

Конечно, это слишком поспешное суждение о Якове Якине.

Иные книги приучают нас очень упрощенно судить о людях: если человек криво усмехается — значит, он сукин сын; если герой улыбается широко и открыто, как голливудский киноактер, — значит, он положительный, хороший. В жизни все не так просто.