Мурашов - Владимир Соколовский

33

Человеком в гестаповском мундире был гауптштурмфюрер Геллерт. Он понимал, что патруль винить особенно нельзя, что и сам поздно спохватился, когда солдат уже ушел в зал.

Геллерт пришел к кинотеатру потолкаться среди румын, глянуть, что представляет из себя этот сброд, который намерены использовать на передовых позициях. Ленивые, трусливые, грязные свиньи… Главный удар, конечно, примут за них немецкие дивизии, а они только будут ждать момента, когда можно задрать руки. Скоро, скоро начнется, и черт знает, чем кончится. Может случиться такая катастрофа, какой рейх еще не переживал. И реален шанс так и остаться, истлеть в этой степи, пасть от руки если не русского солдата, так оголтелого дезертира.

Здесь все может случиться. Немыслимая страна!

Потолкавшись среди румын, Геллерт пришел в еще более тяжкое, дурное состояние духа и зашел покурить в фойе, очищенное патрулем от солдатни.

И здесь он увидел этого человека.

Сам выход его из, зала гауптштурмфюрер пропустил, и обратил на него внимание, только когда тот громко затопал к патрулю. Солдат шел спиной к нему. Лицо Геллерт схватил лишь в короткое время поворота и следования обратно в кинозал. И дрогнул, спохватился уже после того, как спина солдата исчезла в темном проеме.

В аккуратной с детства, оттренированной службой памяти четко возникло небольшое пространство перед городским садиком, нешумный рынок за забором, русский радист у калитки, сам он, стоящий с переводчиком возле парикмахерской, мужичок с лицом солдата, только что плевшего что-то патрулю…

В свитке, бараньей шапке, постолах, он появился со стороны улицы, по которой тек ходивший смотреть на упавший красный самолет народ. В одном из проулков, мимо которых шли тогда люди, позже обнаружили солдата, убитого умело и коварно. Мужичок зашел под конский навес, что-то поделал там с телегой, с удрученным видом вернулся на спаленную зноем улочку и — исчез в рыночной калитке. А вскоре после его ухода задурил, заморочил голову радист. Стал смеяться и все смеялся, даже после, плюя зубами, рычал: «Хы-га-а… Ну, ловко, ловко я… спасибо тебе, паскуда немецкая, за то времечко на воле, что ты мне организовал… Хы-га-а…» Еще бы не спасибо! Теперь Геллерт понял, что имел в виду радист. Вот где всплыло лицо, отмеченное и зафиксированное какой-то клеткой памяти. Слились в единый ход событий смерть солдата, появление мужичка возле рынка, безрассудный поступок радиста.

Однако как разведчик оказался именно здесь, в кинотеатре, среди солдат румынской части, задержавшейся на день в городке? Может быть, разложение войск? Это очень опасно, да и трудно в это поверить. Ведь надо внедриться в подразделение, стать своим человеком, разобраться, что к чему в сложном механизме части. И никто его поначалу укрывать не станет, следовательно, необходимо приткнуться во взвод, отделение, попасть в списочный состав. Для этого надо иметь как минимум верных людей, а их у русского не могло быть в этом полку, ведь вчера еще никто не знал, что он по дороге на фронт остановится в городке. Однако этот… гауптман, да… здесь, среди румынских солдат, смотрит кино! И пытался только что выйти. Ну, достать мундир — не такая большая проблема, его можно снять с убитого солдата, купить у расторопного унтера-хозяйственника… Вопрос в том, зачем он здесь оказался? Не затем же, в самом деле, чтобы поглядеть немецкий фильм. Хотел выйти на середине сеанса… Оставалось предположить: что-то он там оставил. Оставил и — поспешил покинуть кино. Ну, положим, так. Только зачем, ну зачем, кому это надо?! Какой смысл разведчику, офицеру рисковать жизнью, чтобы убить несколько человек из слабой, деморализованной армии, абсолютно духовно не настроенной ни на какие сражения, готовой побежать или сдаться при одном виде русских танков? Что-что, а настроения среди румынских солдат были известны Геллерту очень хорошо. И изменить их не удавалось даже самыми жестокими репрессиями. Наоборот, командование и пропагандистский аппарат могут использовать диверсионный акт для провокации вспышки антикоммунистических настроений в ротах. Нет, разведчик не может пойти на такую нелепую выходку.

Стоп, гауптштурмфюрер! Что значит — не может?! Ты только что видел его перед собой, и он пытался выйти. И не знал при этом, что есть приказ, запрещающий покидать сеансы для военнослужащих. Вот где у него вышла осечка… Он вернулся в зал и теперь снова сидит… с чем сидит? Ах, он же был без сумки, хоть и с автоматом… Значит, все-таки диверсия.

Ну что ж, взрывай это баранье стадо. Оно того заслуживает. Лично он, гауптштурмфюрер Геллерт, не даст и полка румын за одного немецкого солдата.

А впрочем, надо попробовать взять разведчика. Поразбираться в характере, логике мышления. Если удастся, конечно. А не удастся, так не удастся. Спишется на обстоятельства.

Господи, да не бесполезно ли это все? Предчувствие близкой смерти легким ядом проникло в кровь, затруднило на мгновение работу сердца и мозга и — ушло, исчезло, изгнанное волевым усилием.

Бесполезно или нет, надо действовать, что-то предпринимать. Как ни презирай румын — служебный долг есть служебный долг, его надо выполнять до последнего часа. Как того требуют партия, фюрер, дисциплина.

Геллерт оттолкнулся от стены, на которую опирался, и окликнул начальника патруля.

34

Вернувшийся на свое место Мурашов услыхал, как прошел возле стены, пригибаясь перед экраном, устремился к выходу и застыл там парный патруль. Оглянулся — еще двое встали у двери в фойе.

В чем дело? Неужели его засекли? Тогда почему не взяли там, в фойе, в самых удобных условиях? Но ясно одно: отсюда уже не выйти. После кино начнется проверка документов, фильтровка… на что рассчитывать? А если охота действительно за ним, могут подстрелить, и все. Тогда задуманное вообще превратится в бессмыслицу.

Если, сев обратно на место, Мурашов просто передвинул стрелки будильника вперед, чтобы перевести дух и обдумать положение, то теперь он снял нитку с рычажка, обмотнул ее вокруг пальца.

Тяжело, оказывается, помирать в темноте, не в бою, без ребят, без батальона…

Там, конечно, хорошо теперь управляются и без него. В боях, маршах состав начинает меняться, и, может статься, настанет время, когда некому будет вспомнить, что существовал еще и такой комбат, как капитан Мурашов.

А ведь непросто оно ему далось, комбатство… В прошлом году, в ноябре, батальону, где он командовал ротой, поставлена была задача любой ценой взять высотку, перед которой они топтались добрый месяц. Мурашов вызвал перед атакой двух самых метких стрелков роты, ефрейтора и младшего сержанта, и сказал: «Анисимов, видишь пулеметное гнездо вон там, у немцев? Не туда смотришь! Вот, правильно… Это будет твое. А вон то — твое, Дурдыев. В атаку вы не идете. Но имейте в виду: чтобы нам этих точек было не видно, не слышно! Подавить наглухо, чтобы там никто головы поднять не мог! Пока сами не ворвемся в первую траншею». «А… потом нам что делать?»— спросил бесхитростный Анисимов. «Потом… — хмыкнул Мурашов. — Потом ноги в руки, и — поспешай-поспешай! Товарищи ждут, скучают!»

С задачей стрелки справились: оба станковых пулемета на время атаки были подавлены. И все равно до первых траншей рота добежала сильно выбитая — около трети ее осталось на поле. Но добежала! А две другие залегли под сильным огнем, понесли большие потери и вынуждены были отойти на старые позиции. Мурашов держался двое суток: немцы организовали мощный фланговый перекрестный огонь, не давая пойти новым штурмовым группам. Его долбили минами, забрасывали гранатами, атаковали, пытаясь выбить, заставить откатиться… Рота — к концу в ней осталось пятеро — держалась, да, впрочем, куда было деваться? Идти вперед — нет сил, обратно — расстреляют на открытом месте. Тут хоть траншея, худенько, да можно спрятаться. Гарь, смрад, тумканье взрывов, стеклянная резь в глазах… Когда обобрали патроны и гранаты у всех — своих и чужих — трупов, остались одни ножи, и хотели уж прощаться перед последней рукопашной, услыхали рев орудий на своей стороне, и земля вокруг их траншейки дрогнула от взрывов. Это была артподготовка, во время которой началась атака высотки силами уже двух батальонов. К вечеру те батальоны ушли далеко вперед, обогнув часть траншейки, где оборонялся Мурашов со своими бойцами. Они поели, поспали и сели пить холодную водку на том же, но очищенном похоронной командой месте. Вдруг Мурашов заметил идущую к ним с той стороны, куда развивалось наступление батальонов, группу офицеров. Приказал четверым своим подчиненным: «Встать! Смирно!» — и двинулся навстречу. Это были командир дивизии с заместителем, командир полка. Комдив крепко пожал Мурашову руку, обнял его: «Молодец, старший лейтенант! Как ты за них зацепился. По самому центру, по огню шел, а ведь — довел, смотри! Дам, дам орден. Ребят, — он показал на вытянувшихся бойцов, — тоже представь. Молодцы, ох, молодцы… Ты вот что, постой-ка — не слишком ли долго на роте-то ходишь? Из кадровых небось?» «Из них, — ответил Мурашов. — А в ротных служу, если не соврать, — с сентября сорокового года». Полковник плюнул, свирепо выругался. «Д-дожили! — яростно крикнул он. — Ну, у меня руки до всего не доходят, а ты-то куда глядишь?! — это уже к командиру полка. — Ладно, старший лейтенант, жди. Такая служба за мной не пропадет. Сегодня отдыхайте, а с утра ступайте в часть».