Красногрудая птица снегирь - Владимир Ханжин

Кузьма Кузьмич Кряжев относился к третьей категории машинистов.

Если вам хоть раз доведется проехать на паровозе, электровозе или тепловозе, вы во всей полноте почувствуете, какое это чудо — локомотив. Он живет, он дышит, он подает голос, он рвется вперед. Ухватив состав, в котором сотни колес и тысячи тонн груза, он мчит его за собой. Стремительно бегут мимо пространства, а длинный, тяжелый и послушный поезд все грохочет за вашей спиной. Нет, нигде не ощутить столь полно живую, деятельную, могучую силу машины, как на локомотиве. И тем более понятны станут вам чувства человека, который управляет ею.

Когда Кряжев заводил речь о своей машине, в словах его и в интонациях голоса улавливалась та же душевность и та же глубокая, серьезная почтительность, какую можно услышать, скажем, при разговоре землепашца о земле-матушке. «Моя», — говорил собеседнику Кузьма Кузьмич, имея в виду свою машину, и это короткое «моя» звучало так, словно к ним приближалось что-то очень значительное, необыкновенное, достойное глубокого преклонения.

Рейс близился к концу. Помощник машиниста Георгий Шик, или, как его все звали, просто Юрка, посвистывал у своего окна, довольный тем, что ему довелось участвовать в сегодняшней примечательной поездке, что поездка эта протекает удачно, что вообще все вокруг превосходно. Хотя на небе скапливались синие, веющие влажным холодком облака, они ничуть не портили настроения Шика. Нахлобучив поглубже кепку и подставив лицо бегущему навстречу холодку, Юрка посматривал на облака и словно поддразнивал, подзадоривал их своим свистом.

Хмурый, замкнутый Хисун, опустившись на корточки у задней стенки кабины, вытирал ветошью большую масленку, которую только что наполнил.

Кряжев сидел, ухватившись за вырез окна. Находясь в кабине, он все время держался за что-нибудь. Ему нужно было это совсем не для устойчивости, а для того, чтобы лучше чувствовать паровоз.

Начался подъем, и Кряжев рукой своей ощутил, как паровоз, вернее нижнюю часть его, словно повело назад, хотя он продолжал двигаться на прежней скорости. Почувствовав, что поезд вступил на подъем, Кузьма отметил, что до последней перед Затоньем станции осталось три километра. И так же легко, совершенно механически, ничуть не напрягая памяти, он отметил, что перед станцией будет поворот, что, следовательно, сигнал первым должен увидеть помощник и что Юрке необходимо стоять у своего окна. И хотя Кряжев не сомневался, что Юрка уже там, он автоматически, в силу привычки, покосился налево.

Кузьма был уверен, что станция встретит его зеленым огнем. Диспетчер обещал пропустить на проход. И все-таки он настороженно ожидал восклицания Юрки. Это ожидание еще больше усиливало волнение, которое не оставляло машиниста на протяжении всей поездки. Волнение нарастало с каждым новым километром, потому что чем меньше оставалось пути до Затонья, тем реальнее становился замысел поездки и тем сильнее страшился Кряжев всяких внезапностей, могущих испортить дело.

Необычность и важность сегодняшней поездки заключались вот в чем. Еще до того, как в депо заговорили о тепловозах, Кряжев прикидывал возможность оборота паровоза «по кольцу» на плече Крутоярск-второй — Затонье. «По кольцу» — значит без экипировки паровоза и, разумеется, без отдыха бригады в пункте оборота. Но езда по кольцу не была для Кряжева конечной целью. По замыслу Кряжева она должна была сочетаться с тяжелым весом поездов. Человек, любивший определенность во всем, он нашел яркое и четкое выражение своей задачи — наезженные паровозом километры и перевезенные им грузы должны составлять за сутки миллион тонно-километров брутто.

Прошлогоднее известие о переходе на тепловозную тягу заставило Кряжева забыть о «миллионе». Иное выступило на первый план. Кого пошлют с первой партией на курсы переподготовки, где добыть учебник Тертычко по тепловозам, как подписаться на журнал «Электровозная и тепловозная тяга», каким образом достать комплект газеты «Гудок», чтобы прочесть все, что там сказано о тепловозах, какие лекции намечены в техническом кабинете и удастся ли все их посетить — эти и множество других забот, нужд, вопросов заполнили тогда его жизнь. Осенью Кузьма уехал на курсы переквалификации и лишь к весне вернулся в депо. Тепловозов пока не было, и он снова сел на свой ФД-20-2647. Шли дни. Прежние привычные условия жизни постепенно увлекли его. «Когда еще там придут тепловозы, а пока надо и паровозы как следует использовать» — этот простой житейский вывод заставил Кряжева снова вспомнить о «миллионе».

После нескольких успешных рейсов с поездами рекордного веса, которые помогли расшить Крутоярск-второй в августе, Кряжев примерно на полметра нарастил досками тендер. Сегодня он впервые рискнул использовать этот резерв — набрать в Крутоярске-втором угля на весь новый, увеличенный объем тендера, чтобы, не пополняя запаса в пункте оборота, сразу же отправиться обратно.

Рейс в сторону Затонья заканчивался на редкость удачно. Кряжев надеялся уложиться менее чем за четыре часа. Диспетчер пообещал подготовить в Затонье подходящий по весу состав и с ветерком пропустить Кряжева обратно, в Крутоярск-второй. За два этих рейса, совмещенных в одну поездку, Кряжев должен дать полмиллиона тонно-километров. Если напарник, посвященный в планы Кряжева, сумеет повторить то же самое во второй половине суток, то и выйдет он — желанный, заветный миллион.

Кряжев снова почувствовал рукой скрытые движения в корпусе паровоза и отметил, что подъем кончился.

— Зеленый! — крикнул Шик и так весело глянул на машиниста, что казалось, именно он, Юрка Шик, и зажег этот зеленый огонек на входном светофоре станции.

Теперь оставался самый тяжелый подъем перед Затоньем. Когда-то здесь водили поезда двумя паровозами, но потом машинисты с легкой руки Лихошерстнова отказались от толкачей. Зимой все же случалось, что здесь останавливались поезда — то машина не вытянет, то машинист по неумению порвет состав. Кряжеву удалось избежать этих неприятностей. Тем более он бы мог быть спокоен сейчас, летом.

И все-таки Кряжев волновался больше, чем когда-либо. Им овладело какое-то нервное воодушевление, необыкновенный прилив решимости и упрямства. Он верил в себя и в свою машину, причем его вера в себя и в свою машину сливалась во что-то совершенно единое; ему казалось нормальным, что сзади громыхает состав, в котором только одного груза более чем на пятьсот тонн больше нормы (в последние дни он уже не раз водил такие составы); разумом своим он знал, что впереди не должно быть ничего опасного. И все же боязнь того, что какая-нибудь неожиданность может свести на нет этот давно задуманный, давно подготовляемый рейс, жила в нем, нарастала и сейчас достигла высшей точки.

Поворачивая ручку регулятора, чтобы набрать скорость перед подъемом, он прислушивался к выхлопу пара. Собственно, прислушиваясь к тому, как машина выбрасывает отработанный пар, Кряжев не думал об этом как о чем-то отдельном. И цилиндры, и котел, и топка, и приборы, и корпус паровоза сливались для него в единое целое, которое он мысленно называл «она» — машина. Думая про себя или говоря с другими о «ней», Кузьма невольно подчинялся желанию представлять машину как что-то живое, одушевленное. Когда, приняв машину после заводского ремонта, Кряжев обнаружил, что котел у нее установлен с легким наклоном вперед и что, следовательно, лучше не заливать его водой на полный объем, он, редко вспоминая о самом этом недостатке монтажа, постоянно и твердо знал, что «она не любит, когда много воды». И это «она не любит» представлялось ему как привычка какого-нибудь дорогого ему существа, которую невозможно не учитывать, не уважать. Когда он задумал нарастить тендер, чтобы брать в поездку столько угля, сколько потребуется для оборота «по кольцу», у него возникли сомнения. «А болеть она не будет?» — колебался Кузьма. И это «болеть» он произносил про себя так же, как если бы речь шла о каком-нибудь близком человеке.

Сейчас Кряжев прислушивался к выхлопу пара — дыханию машины — тому самому выразительному и важному, что она сообщала о себе. Давно взяв необходимый разгон, машина вошла на подъем. Пуф-пуф, пуф-пуф, — часто-часто, с энергичным напором выговаривала она, выбрасывая пар. И по тому, как равномерно по частоте, как одинаково по громкости и тону звучало каждое «пуф-пуф», Кряжев слышал, чувствовал, что «она» в порядке, что «ей» хорошо.

По кабине прыгали багровые блики — Шик без всяких напоминаний и подсказываний машиниста еще до подъема открыл дверцу топки и взялся за лопату. Было слышно, как гудит пламя; жар его, вырываясь через дверцу, доставал до Кряжева. Юрка делал ловкие и резкие движения лопатой, забрасывал уголь в те места топки, которые плохо доставал стокер — механический кочегар паровоза.