Крылья империи - Владислав Кузнецов

Кужелев отвечал уклончиво, пытаясь выяснить, как и что. А, уяснив суть событий, отказался приносить новую присягу, пока не вышла прежняя. И был помещен под домашний арест.

Последние дни все стало особенно гадко. Если поначалу его жалели, как не умеющего вовремя сподличать и поменять честь на карьеру, относясь с известной презрительной лаской, как к конченому человеку, то потом пришло время чернейшей зависти. Караул уставал на глазах, норовя за любую мелочь двинуть прикладом, а то и штыком. И если прежде кой-кто из солдатиков охотно таскал водку поднадзорному, то теперь даже дав стократную цену, в возврат можно было получить обкусанный шиш. А потому приходилось пробавляться старыми запасами. Тем более что прислуга куда-то устранилась, очевидно, опасаясь попасть под руку то ли злой охране, то ли хмельному Кужелеву.

А мимо неслись те, кто участвовал в деле. Пусть и дурном, и на неправильной стороне, пусть дела у них шли неважно — от зависти у поручика набухало под веками и руки едва не тряслись. То есть имела место полная утрата самоконтроля, для офицера артиллерии вещь совершенно неприличная. Надо было что-то предпринять. Мыслей в тугой голове не находилось, пришлось думать чем придется. Вот Кужелев и восхотел показать гетману голый источник пьяных мыслей — но по причине пьяной неловкости не успел. Зато растратил последние силы на вставание из-за стола и пробирание по стенке к немытому оконцу. Так и заснул, глубоко и тяжело, трупообразно валяясь пониже рамы с цветочным горшком.

Снилась ему всяческая дрянь. Пробудившись в холодном поту, он позвал одного из своих сторожей и впарил ему самый блеклый из кошмаров как наивернейшую новость — в обмен на опохмельную чарку…

Княгиня Дашкова, вернувшись из неудачного похода, с сорочьим треском промелькала по всему Петербургу, всюду внося краткое воодушевление. Так электрический разряд заставляет мускулы трупа сократиться, создавая иллюзию жизни. Вслед за ней вновь смыкалось уныние — но Екатерина Романовна попросту не оглядывалась, и ей казалось, что все не так уж плохо. Просто все кругом нытики!

Когда очередной неизъяснимый рикошет проносил ее мимо отцовского дворца, Дашкова вспомнила, что оставила там перед выступлением на Нарву свою маленькую дочь, и поспешила скорее с ней повидаться.

Первое, что удивило княгиню, было полное отсутствие караула. В начале переворота дом был занят вполне приличной охраной — на это была выделена полнокровная рота. Возможно, именно этих растяп не хватило для победы под Нарвой!

Зато дома был князь Роман Илларионович. Дав Екатерине Романовне вдоволь натетешкаться со своей внучкой, он перехватил дочь на торопливом отходе.

Настроен он был сумрачно и решительно. Немудрено! Ему, генералу армии, князю и сенатору, за последние несколько дней пришлось перенести столько болезненных для его помпезной натуры оскорблений. Сперва — арест пьяной солдатней в собственном доме, разоружение и едва не катание мордой по полу. Потом, после спасения Вадковским, прибежавшим самолично и долго каявшимся — требование принести новую присягу. А после отказа — все сначала. Только солдаты еще пьянее, а извиняться пришел не сам комендант города, а его адъютант с бесстыдными белесыми глазами.

Солдат оставили — «для охраны». Дом был разворован начисто. Не то, что серебро и золото, на коих полагалось едать вельможе, бронзовые ручки с дверей посвинчивали. Девки из прислуги поначалу визжали, потом Роман Илларионович запретил. Девки не сервизы, от них не убудет. А еще «охрана» с казарменным вкусом обсуждала ноги его младшей дочери. Возможность лицезреть стройные ножки Екатерины Романовны оказалась едва ли не главным преимуществом присоединения к мятежу! Это декольте в восемнадцатом столетии было делом обычным. А дама в кавалерийских лосинах могла воспламенить дивизии. Причем ниже пояса. Так вот удружила отцу младшая дочка, о роли которой в перевороте судачил весь город.

Потом наступил черед старшей. Да, под манифестом была подпись императора и контрассигнация канцлера — что до того? Разумеется, в освобождении крестьян была виновна именно Елизавета! Что творилось в имениях — Бог весть, но половина дворовых холопов разбежалась немедля. Те, что остались, были частью верными псами, частью — псами шелудивыми. «Охрана» между тем перепилась и лежала на мраморных лестницах и дубовых паркетах крокодильчиками. Зелеными и плоскими. Графские лакеи споро разносили их под стриженые на английский манер кустики — протрезвляться на свежем ветерке, благо июнь этому благоприятствовал.

Потом опять явился адъютант Вадковского, и поднимал скотов своих, и говорил им неласково. После чего переставил на какие-то другие посты. Вот тогда-то Роман Илларионович раздал слугам нужные приказы и стал ждать доченек.

Когда он загородил собой дверь, широко расставил руки и разулыбался, Дашкова особого подвоха не увидела, хотя улыбка отца и была кривоватой, актер из графа был бесталанный. В конце концов, это Елизавету выгнали из дому — не столько за недостойное поведение, сколько за то, что ее пребывание в статусе императорской любовницы не принесло графу никаких выгод. Своенравная девка заявила, что любовь — дело частное, и родня тут побоку. И нашептывать на царское ушко по ночам, что батюшкой велено — не стала. Сбежала к милому, и все фамильные камушки прихватила. А Петр ей тут же подарил еще столько же!

Вот и шагнула Екатерина Романовна отцу в объятья — а он был крепенек. Улыбка его сразу преобразилась в ухмылку.

— Ну что, попалась? А я, каюсь, неправ был, когда говорил, что напрасно ты науками-то занимаешься… Политика-то она погаже будет. Ну да ничего… сейчас все поправим. Говорят — учи дитя, пока поперек лавки лежит. Опоздал я. А и то: лучше поздно, чем никогда!

Тогда княгиня Дашкова в первый раз пожалела, что не погибла под Нарвой!

Императрица Екатерина оказалась в куда худшем положении. Если Дашкову арестовал отец, суровый и озлобленный, но в глубине души все-таки любящий — то в старом Зимнем хозяйничал Григорий Орлов! После гибели брата Гришка почерствел, неудачи же казавшегося верным дела и вынужденное безделье сделали его совершенно невыносимым. И без того взрывной характер стал бешеным. Гришка только пену изо рта не ронял. Любовником стал никаким, а вместо того, чтобы кусаться, использовал кулаки. Екатерина старалась быть с ним помягче — не помогало.

Караульные и придворные разбегались, опасаясь получить в рыло. Слуги и вовсе шуршали мышами вдоль плинтусов. Кто оказывался громче — вылетал в окошко с зубами под языком вместо пилюли!

После того, как под горячую руку попал целый генерал, Екатерина нежно прижалась к буйствующему другу, стала легонько поглаживать его могучие руки. Обычно это Григория успокаивало. Но не сейчас. Кисти Екатерины оказались сжаты его лапищами. Если это и были тиски — то пыточные! Но скрипнула двухстворчатая дверь, и глаза императрицы сквозь слезы сверкнули надеждой.

— Сен-Жермен! Граф, как вы вовремя! Спасите меня от этого чудовища.

— Григорий, это недостойно! Не смейте обижать даму! Тем более, вашу государыню!

Григорий оглянулся — в дверях принял изящную позу вызывающе вальяжный господин. Рука пришельца покоилась на ажурном эфесе длинной шпаги.

— Ах, это ты, гнида датская! Еще о достоинстве рассуждает! Не ты ли умолял нас поддержать эту шлюху? Пел сладкие песни, строил першпективы… И что? Алехана уже нет. Теперь моей кровушки хочешь?

— Надо подумать, — ответил тот спокойно, — надо подумать… Пожалуй, хочу! Ты нанес нашему делу ущерб больший, чем наш главный оппонент император Петр. Ты всех верных распугал, а сомневающихся отвадил. Как жаль, что убили не тебя, а Алексея! Но эта ошибка отчасти поправима. И отпусти женщину, мерзавец.

Последнее слово он произнес спокойно, но удивительно хлестко. Морда Орлова вспухла румянцем, как от доброй пощечины. Отшвырнув Екатерину и ножны шпаги одним движением, он бросился на врага.

Граф Сен-Жермен был немолод, невелик ростом и не наделен природой медвежьим сложением. Однако — просто сделал шаг вбок, и Гришка пролетел мимо. Орлов развернулся, ткнул шпагой — в пустоту. Сен-Жермен сделал шаг вперед, и шпага гвардейца оказалась в вершке от фалды графского сюртука. Орлов подскочил и рубанул сплеча. Сен-Жермен отвесил галантный поклон Екатерине, и шпага прошла у него над головой.

Орлов продолжал нападать, Сен-Жермен — уклоняться. Казалось, граф просто занят своими делами — достает карманные часы, изукрашенные бриллиантами, нюхает табак, долго и с наслаждением чихает, входит в комнату, с интересом рассматривает картины — а потом и дыры от Гришкиной шпаги в этих картинах, любуется видом из окна. И все это с царственной ленцой и аристократической пресыщенностью, обычно ему совершенно не присущими! Этакий Версаль из одного человека, вокруг которого мечется разъяренный дурак со шпагой и никак не может угодить по совершенно не сопротивляющемуся светскому хлыщу!