Слово в пути - Петр Вайль

Редчайшее чувство прикосновения — повторю назойливо — к месту, из которого, в конечном счете, вышли все, кого ты ценишь и уважаешь. Зал метров пятнадцать на восемь.

Урбино — город на горе (точнее — город-гора), где улицы крутизной хорошо если градусов под тридцать, а то ведь бывает и круче: вечером в поисках подходящего ресторана замучаешься. Но вознаградишься: море далековато, так что рыбу и всякую морскую живность здесь готовят не очень, зато баранина с окрестных вершин — роскошная. И особая гордость — сыр: Casciota di Urbino, из смеси овечьего и коровьего молока (любимый сыр Микеланджело, не стыдно присоединиться). Под местное вино провинции Марке (не Пьемонт и не Тоскана, но ведь Италия все же) — идет отлично. Вино в урбинских окрестностях культивировали давно. Это ж было делом чести — в одном ряду: вино, архитектура, еда, живопись, манеры, литература.

Урбино отметился повсеместно. Бальдассаре Кастильоне подслушивал тут герцогиню Изабеллу Гонзага и ее мужа Гвидобальдо де Монтефельтро и их гостей — книга описывает четыре мартовских вечера 1507 года. Рядом — люди, на которых стоит не просто итальянская, а — коль скоро все и пошло отсюда — европейская, западная цивилизация.

Тут обдумывал планы «идеального города» Леон Баттиста Альберти — примечательна его, да и других гуманистов Ренессанса, уверенность в том, что в правильно построенном городе будут царить правильные нравы.

В Урбино провел годы самый загадочный и, возможно, значительный художник раннего Возрождения — Пьеро делла Франческа. В здешнем музее остались всего две его работы. Об одной — «Бичевание» — написано столько книг, что даже странно: картинка-то всего 59 на 81 сантиметр. И до сих пор не понять: кто кого зачем и перед кем бичует.

Но лучшее в Урбино — ходьба по улицам, спиральные подъемы до какой-нибудь панорамной точки, которая непременно обнаружится. А оттуда вдруг видишь то, что давно знакомо. Окрестные пейзажи известны тебе с детства, с журнальных репродукций. Эти виды изображал за спинами своих евангельских персонажей родившийся и выросший в Урбино сын здешнего живописца, поэта и бизнесмена Джованни Санти — Рафаэль.

Страна в центре города

Если посмотреть на Манхэттен сверху (а это несложно: из трех разных мест поднимаются экскурсионные вертолеты), то станет видно, что в самом центре вытянутого острова — прямоугольная зеленая заплата: нью-йоркский Центральный парк. Чтобы оценить его масштабы, надо туда прийти и подивиться огромному куску природы, со всех сторон окруженному небоскребами самого урбанистического из городов. Собственно, и парком такое называть как-то неудобно. Прямоугольник раскинулся с юга на север от 59-й до 110-й стрит и с востока на запад от Пятой до Восьмой авеню, занимая площадь, на которой могли бы разместиться княжество Монако и еще три Ватикана.

Вот по этой категории и должен проходить Центральный парк. На его территории — несколько озер и прудов, поля, рощи, скалы, зоосад, два катка, ресторан, разные кафе, театр и — как говорится, на минуточку — один из лучших музеев мира: Метрополитен.

Здесь два самых удачных из виденных мною литературных памятников — Алисе и Андерсену. Оба — в восточной части парка у пруда, на котором проходят гонки судовых моделей: Алиса на уровне 75-й стрит, Андерсен метров на сто южнее.

Кстати, это чистая «американа» — географические координаты в городе. Старый Свет веками накапливал рукотворные ориентиры, а Новый Свет заселялся заново, и ничто, кроме компаса, определиться на местности не помогало. Эпоха первопроходцев закрепилась в повседневном языке: «встретимся на юго-западном углу 36-й и Бродвея», «это на восточной стороне улицы», «пройдите два квартала на север». Оттого так легок для ориентировки Манхэттен. Вот в Центральном парке как раз можно заблудиться: навыки утрачены, а уличных указателей нет.

Алиса, установленная здесь в 1960 году, кажется отражением тех времен психоделической культуры: она посажена на гриб в окружении забавных монстров Льюиса Кэрролла. Девочка из Страны чудес отполирована до блеска детьми, карабкающимися по ней вот уж почти полвека. У бронзового Ханса Кристиана Андерсена на коленях раскрытая книга, на которой всегда сидит какой-нибудь ребенок: о чем еще может мечтать сказочник.

Там полно еще всяких статуй, однако лучший памятник Центрального парка — живой: Strawberry Fields («Земляничные поляны»), мемориал Джона Леннона. Один гектар, покрытый цветами, кустами и деревьями из разных стран мира (есть и российская береза).

Это у самой западной кромки парка, где в него упирается 72-я стрит. Напротив — «Дакота», один из импозантнейших нью-йоркских домов. Он был построен в стиле Северного Возрождения в конце xix века, когда жителям Манхэттена район казался такой окраиной, что здание назвали по имени одного из дальних штатов — Дакотой. Тут всегда жили знаменитости: актрисы Джуди Гарланд и Лорен Бэкол, дирижер Леонард Бернстайн и танцовщик Рудольф Нуреев. Тут по сей День живет Иоко Оно, вдова Джона Леннона, которого убили возле их дома 8 декабря 1980 года.

Узнав об этом по телевидению, рано утром 9-го я поехал к «Дакоте». В половине восьмого там уже собралась изрядная толпа, которая все нарастала. Еще стоял зимний сумрак, из которого время от времени доносились звуки гитары и голоса. Потом парень в вязаной шапочке вышел вперед и поставил на асфальт маленький кассетный магнитофон. Голос Леннона запел: Close your eyes and I'll kiss you. Tomorrow I'll miss you… («Закрой глаза, я тебя поцелую, а завтра затоскую по тебе…») — и все подхватили мгновенно и слаженно, словно долго репетировали вместе. Если вдуматься, так оно и было.

Храм войны

Токио — не самый интересный город Японии. Но без него нельзя. Как всякая истинная столица, он вбирает в себя все самое характерное в народе и стране. Так, общепринятые реплики — «Ну, Москва — это не Россия» или «Ну, Париж — это не Франция» — в общем-то, бездумная болтовня. Столица случайно столицей не становится: сюда стекаются нужные силы, важные люди (есть, разумеется, новообразования: Бразилия, Астана — там должно пройти время).

Токио сделался столицей Японии лишь в 1867 году (до тех пор это был более-менее крупный город Эдо). И конечно, если ищешь старину, то ехать надо в Киото в первую очередь. Или в древнюю Нару. Или даже в маленькую Камакуру. Если пытаешься осознать, как японцы стали частью большого западного мира, — в Иокогаму. Но в Токио есть все. Главное — то, что сделало японцев суперсовременными японцами, которых мы знаем и которым дивимся.

Атомные бомбы сбросили на Хиросиму и Нагасаки. Там — соответствующие мемориалы. Но японцы не были бы японцами, если б добросовестно не признали и свою вину — за Перл-Харбор и другое предыдущее.

У токийского храма Ясукуни — памятник павшим в разных войнах. По парковым дорожкам гуляют толпы белых голубей. Они тут и живут — в трехэтажном домике. Здесь же молодые люди куют по древней технологии мечи. Прямолинейная и страшноватая символика.

В музее Ясукуни можно взглянуть на Русско-японскую войну с другой стороны. Генерал Ноги принимает сдачу крепости у генерала Стесселя. Во всех видах — адмирал Того, потопивший в Цусимском проливе 2-ю Тихоокеанскую эскадру.

Цусима для России (ставшая катастрофой, которая должна была насторожить, но не насторожила) — в языке по сей день синоним разгрома. Двадцать четыре корабля проделали из Балтики вокруг мыса Доброй Надежды самый долгий в мировой военной истории поход, чтобы пойти на дно в Цусимском проливе 27–28 мая 1905 года. Последствия того сражения — огромны. Наметилось новое — теперь всем известное — существование другой Азии. Начался подъем Японии — военный, экономический, моральный: важнейший геополитический фактор нашего времени. Катаклизм японской войны обозначил судьбоносную роль России для всего ХХ столетия, ускорив приход Октябрьской революции.

Ясукуни находится в самом центре японской столицы, к северо-западу от гигантской территории Императорского дворца. Считается, что это память о миллионах японцев, погибших за родину. Но Япония — острова, которым вообще-то никто не угрожал, они сами нападали. Так что погибшие — жертвы собственной агрессии. О том и речь: мемориальный комплекс Ясукуни заложен в 1869 году, через год после революции Мейдзи, сделавшей страну частью цивилизованного мира.

Цивилизованного — да, но со своими специфическими особенностями. Здесь выставлены самолеты знаменитых камикадзе — врезавшихся в американские авианосцы, впрочем, как правило, без особого вреда для кораблей. Не в факте дело — дело в подвиге. Еще более впечатляющие — кайтен: человеческие торпеды. Максимальная дальность — восемь километров. Заряд взрывчатки в полторы тонны помещен вместе с человеком в снаряд длиной полтора метра и шириной 90 сантиметров. Не самое комфортабельное путешествие на тот свет.