Я дрался на Т-34. Обе книги одним томом - Артем Драбкин

А тогда мы с заряжающим Слеповым остались в картошке. Дело уже к вечеру, стрельба поутихла, и мы поползли. Нашли наш блиндаж сорок первого года, немцев в нем не было. Мы заползли туда и прижались к задней стенке. Слепов своим брючным ремнем перевязал мне ногу выше колена, правда, к тому времени кровь уже остановилась. Слышим – по оставленному нами следу, примятой картошке, идут два немца. Один из них приказывает другому идти осмотреть блиндаж, а тот отказывается. И они начинают поливать из автомата бруствер блиндажа, земля сыпется мне на голову, но пули нас не достают. Хорошо, что гранату не кинули. Слепов мне знаками показывает: «Отодвинься», но я махнул рукой: «Ладно, не попадут». Страшно спать хочется, потому что потерял много крови. Но главное, успеть застрелиться, потому что немцы разбудят, когда будут звезды на спине вырезать. У меня в револьвере было семь патронов, 1938 года выпуска. Каждый второй дает осечку, поэтому я рассчитал: три патрона на немцев и четыре на себя, чтоб гарантированно застрелиться. Чтобы не уснуть, я брал пригоршню холодной земли и прислонял ко лбу, к щекам.

Вот так я лежал, отвинчивая кубики с петлиц, чтобы, если попаду в плен, меня приняли за солдата и меньше издевались, и думал: «Господи, спаси меня! Если это произойдет, я всегда буду верить в Тебя». Так и произошло. И по сей день верю. Хотя в моем представлении, бог – высший космический разум.

В этот момент сыграли «катюши». Немцам досталось. Они: «Вай-вай-вай» и побежали – им уже не до нас было. Я слышу, они там какого-то своего раненого потащили, и в этот момент в блиндаж задом вползает немец и… засыпает. Вот такая вот фантастика. Шел восьмой день наступления, немцы уже были пьяные и измотанные. Я Слепову знаками показываю: «Иди и ножом его зарежь». Он в ответ: «Я ножом не умею». Тогда я ему у виска показал, что расстреляю, если не выполнит приказ. Он понял, отполз, взял нож, и только раз я слышал, как немец прохрипел, но он его кромсал довольно долго.

Как стемнело, мы решили пробираться к своим. Выползли из землянки – ночь, звезды, роса. Надо ползти, и опять я отдаю невыполнимое распоряжение. «Ползи, – говорю, – один, потому что ты не ранен, а доползешь, скажи, чтобы по твоему следу послали пехотинца, чтобы он подобрал меня». Ну, кто же поверит, что там лейтенант какой-то лежит?! Да еще неизвестно, дойдет ли Слепов… Но очень хотелось жить! И он пошел, а я пополз в надежде, что за ночь доползу к своим. Подползаю к дому, стоявшему на моем пути, слышу пьяный немецкий галдеж. Возле дома сидит женщина лет под сорок, ровесница моей матери, и плачет. Я на нее наставляю револьвер и говорю: «Ползи ко мне». – «Да откуда ты на мою голову взялся?! Немцы в доме, дети в лесу, что я делать-то с тобой буду?» – «Ползи, а то убью». Она подползла, я ее обнял. «Ползи, – говорю, – к нашим». Она знала, куда ползти, и уже под утро мы подобрались к нашему переднему краю, услышали русскую речь.

«Ну, – говорю, – останешься или поползешь обратно?» – «Обратно, у меня дети там». И по сей день жалею, что не сказал ей спасибо. Она уползла, а я говорю: «Ребята, я раненый лейтенант, я с вами утром на танке воевал». Слышу сначала пожилой голос: «Мало ли вас тут раненых ползает. Немцы лазутчиков посылают». – «Я не лазутчик, а лейтенант, который с танком с вами был». Молодой голос отвечает: «Ребята, ну как же так?! Ну, это же лейтенант, который там…» – «Встань и подними руки!» – «Я не могу встать, я ранен в ногу». Тогда молодому говорят: «Ползи, если что – дай очередь». Ко мне подползли, вытащили, говорю: «Танк хоть один остался?» – «Да, есть там маленький». – «Позовите ко мне командира». Подбегает командир: «Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант!» – «Вези, – говорю, – меня на исходную». Ну, он обрадовался, потому что с передовой едет в тыл, да еще лейтенанта спасает, в общем, и ему хорошо, и мне. Привезли меня на исходную, откуда я вчера начинал наступление, а командир батальона мне говорит: «Сынок, я знал, что так получится, но получилось даже лучше, чем я думал. Ну, теперь ты отвоевался, и слава богу».

Меня отнесли в землянку, где врач, жена командира бригады Константинова, говорит: «Разрежьте ему сапог и комбинезон». Разрезали. Она: «Ох, как тебя разворотило! Налейте ему стакан водки!» Дали мне стакан водки, и она меня прооперировала и перевязала. На следующий день меня потащили на носилках на станцию Шаховскую: впереди маленький солдат, а сзади старый, высокий. Я говорю: «Вы уж поменяйтесь, если что». – «Ничего, лейтенант, донесем». И тут «юнкерсы» начали штурмовать Погорелое Городище и Шаховскую, они меня бросили на дороге, а сами в кювет. Я потом спрашиваю: «А меня в кювет не надо было?» – «Ну, так получилось…» Это жизнь. Принесли меня, положили на траву, помню, дали борща, вкусного такого, жирного. А потом здоровенные девки стали нас на носилках таскать в теплушки эшелона, отправлявшегося в Москву. Перетаскали и кричат: «Быстрее, до налета немецких бомбардировщиков». И когда мы поехали, слышу, в соседнем вагоне песни запели. Я у старого солдата спрашиваю: «Что это такое?» – «Это те девки, которые нас грузили, поют». – «А почему они в Москву едут?» – «Рожать». – «Как рожать?!» – «Ну, когда в октябре сорок первого всех поголовно забрали, им матери сказали: «Побыстрей забеременей и возвращайся домой». Вот они и выполнили их наказ, но я их не осуждаю.

За тот бой я был награжден орденом Красной Звезды. Я лежал в госпитале на станции Бобыльской. Мой дружок говорит: «Сашка! О тебе «Комсомольская правда» пишет!» Я прочитал: «Танк под командованием лейтенанта Боднаря первым ворвался в деревню…» Это ж надо, именно этот номер дружок заметил. Судьба… А вот что стало с механиком-водителем и заряжающим, я не знаю. Девять месяцев я провел в госпиталях. Рана была тяжелая, плохо заживала. Сначала был на станции Бобыльской, потом в городе Златоуст.

В середине 1943 года выписался из госпиталя с палочкой и решением медицинской комиссии «ограниченно годен для несения воинской службы». Меня направили в учебный танковый полк, располагавшийся в городе Верхний Уфалей. Там, в должности командира учебной роты, до конца войны я готовил механиков-водителей танка Т-34 для фронта, потому что я знал, каким он должен быть и как их надо готовить.

Разменяв девятый десяток, я жалею, что мы и немцы так по-варварски относились друг к другу на войне. Они наших убитых тягачами в болота стаскивали, ну и мы их. У нас могил немецких – раз-два и обчелся: немножко под Москвой, немножко под Сталинградом. Когда я был в Германии, в Липешенцдорфе, я увидел кладбище русских пленных Первой мировой войны и подумал: «Тогда немцы стояли на более высоком уровне развития. Они понимали: вот пленные, вот они умирают, вот здесь можно хоронить». А немцы Второй мировой войны, охваченные идеями нацизма, уже такими не были. Мы тоже цивилизованностью не отличались – приходили на их полевые кладбища, сносили кресты и шли дальше.