Тяжёлые сны - Федор Сологуб

Логину захотелось лечь так, как тогда лежал под одеялом «он». Мелкая дрожь пробежала по телу.

"Так-то будет теплее", — подумал он и закрыл лицо одеялом.

Лежал лицом кверху. Одеяло тяжело падало на грудь и на лицо. Опять представилось Логину, что он-холодный и неподвижный мертвец. Страшная тоска сжала сердце. Воздуха, света страстно захотелось ему… Откинул одеяло… Но оцепенение сковало его, и неподвижно лежал он. Страх и тоска умерли. Лежал, холодный и спокойный, и глядел мертвыми, закрытыми глазами сквозь тяжелую ткань.

Спиною к нему, у письменного стола, сидел человек и отдавался грустным думам. И странно было Логину, и не понимал он, зачем томится этот человек, когда его мечты и надежды, убитые до срока, холодеют здесь, в мертвом теле. Все решено и кончено, не о чем думать, — и тяжелым взором звал он к себе того другого; мертвец звал и ждал человека.

Мерещилось Логину, как стоял над ним этот человек и дикими глазами глядел на красное одеяло. И знал Логин, что это он сам стоит над своим трупом. И слышит он свои странные речи.

"Лежи, разрушайся скорее, не мешай мне жить. Я не боюсь того, что ты умер. Не смейся надо мною своею мертвою улыбкою, не говори мне, что это я умер. Я знаю это, — и не боюсь. Я буду жить один, без тебя. Если бы ты не умер сам, я убил бы тебя. Я приберег для тебя (для себя, поправляешь ты, — пусть будет так, все равно) хорошую пулю, в алюминиевой оболочке. Освободи мне место, исчезни, дай мне жить.

Я хочу жить, и не жил, и не живу, потому что влачу тебя с собою. О, если бы ты знал, как тяжело влачить за собою свой тяжелый и ужасный труп! Ты холоден и спокоен. Ты страшно отрицаешь меня. Неотразимо твое молчание. Твоя мертвая улыбка говорит мне, что я-только иллюзия моего трупа, что я — как слабо мигающий огонек восковой свечи в желтых и неподвижных руках покойника.

Но это не может быть правдою, не должно быть правдою. Я-сам, постоянный и цельный, я-отдельно от тебя.

Я ненавижу тебя и хочу жить отдельно от тебя, по-новому. Зачем тебе быть всегда со мною? Ты не пользуешься жизнью. Ты уже отжил. Ты-мое отяжелелое прошлое.

Отчего не исчезаешь ты, как тает снег весною, как тают в полдень облака? Зачем ты вливаешь трупный яд ненавистного былого в божественный нектар несбыточных надежд?

Исчезни, мучитель, исчезни, пока я не раздробил твоего мертвого черепа!"

Лежал неподвижно. И жутко, и радостно было терзать обезумевшего от тоски человека. Тихий смех звенел в комнате и напоминал, что мучит он самого себя.

Мерещилось опять, что стоит он в темной комнате, над постелью, проклинает мертвеца, — и томительный ужас леденит его. Мрак душит цепкими объятиями, подымает и бросает в бездну. Голоса бездны глухо смеются. Он падает глубже и глубже… Сердце замирает. Смех затихает где-то вдали. Тишина, мрак, бездумье, — тяжелый и безгрезный сон.

Логин откинул одеяло. Побледневшее лицо плотно приникло к подушке. Дыхание быстрое и тихое. Ночь смотрит мутными глазами сквозь стекла окон на усталое лицо, на улыбку безнадежного недоумения, которая застыла на губах.

Глава четырнадцатая

У Кульчицкой званый вечер. Было еще не поздно, когда пришел Логин, но уже почти все собрались. Виднелись нарядные платья дам и девиц; были знакомые и незнакомые Логину молодые и старые люди в сюртуках и фраках.

Еще в его душе не отзвучали тихие уличные шумы, грустные, как и заунывный шелест воды на камнях, за мельничною запрудою. Призраки серых домов в лучах заката умирали в дремлющей памяти, как обломки старого сна. Светлые обои комнат, в которых вечерний свет из окон печально перемешивался с мертвыми улыбками ламп, создавали близоруким глазам иллюзию томительно-неподвижного сновидения.

Переходил из комнаты в комнату, здоровался. Чувствовал, что каждое встречное лицо отражается определенным образом в настроении. Черты пошлости и тупости преобладали мучительно. Самое неприятное впечатление произвела семья Мотовилова: жена, маленькая, толстенькая, вульгарные манеры, злые глаза, грубый голос, зеленое платье, пышные наплечники, — сестра, желтая, сухая, тоже в зеленом, — Нета, глуповато-кокетливый вид, розовое открытое платье, — Ната, беспокойно-задорные улыбки, белое платьице, громадный тройной бант у пояса, — сын гимназист, гнилые зубы, зеленое лицо, слюнявая улыбка, впалая грудь, развязные любезности с барышнями помоложе.

Встречались и милые лица. Были Ермолины, отец и дочь. Логин почувствовал вдруг, что скука рассеялась от чьей-то улыбки. Осталось чувство мечтательное, тихое. Хотелось уединиться среди толпы, сесть в углу, прислушиваться к шуму голосов, отдаваться думам. С неохотою вошел в кабинет хозяина, где раздавался спор, толпилась курящая публика.

— А, святая душа на костылях! — закричал казначей Свежунов, толстый, красный и лысый мужчина.

— Мы все о Молине толкуем, — объяснил Палтусов Логину.

— Да-с, я готов с крыши кричать, что поступки следователя возмутительны: запереть невинного человека в тюрьму из личных расчетов! — говорил Мотовилов.

— Неужели только из личных расчетов? — осторожным тоном спросил инженер Саноцкий.

— Да-с, я утверждаю, что из-за личных столкновений, и больше не из-за чего. Прямо это говорю, я на правду— черт. И вы увидите, это обнаружится: правда всегда откроется, как бы ни старались втоптать ее в грязь. Мы все ручаемся за Молина, я предлагал какой угодно залог, — он продолжает держать его в тюрьме. Но это ужасно, — невинного человека третировать вместе со злодеями! И только по навету подкупленной волочаги!

— Всего лучше бы, — сказал исправник Вкусов, старик с бодрою осанкою и дряхлым лицом, — эту девицу по-старинному высечь хорошенько, енондершиш.

— Я надеюсь, — продолжал Мотовилов, — что нам удастся обратить внимание судебного начальства на это возмутительное дело и внимание учебного начальства на настоящих виновников гнусного шантажа.

— А не лучше ли подождать суда? — спросил Логин.

— На присяжных надеетесь? — насмешливо и губо спросил казначей Свежунов. — Плоха надежда, батенька: наши мещанишки его засудят из злобы и дела слушать не станут как следует.

— Чем он их так озлобил? — улыбаясь спросил Логин.

— Не он лично, — пробормотал смущенный казначей.

— Позвольте, — перебил Мотовилов, — что ж, вы считаете справедливым тюремное заключение невинного?

— Во всяком случае, — сказал Логин, — агитация в пользу арестанта бесполезна.

— Выходит, по-вашему, что мы занимаемся недобросовестной агитацией?

— Помилуйте, зачем же так! Я не говорю, что ж, прекрасные намерения. Но одних добрых намерений, я думаю, мало. Впрочем, правда обнаружится, вы в этом уверены, чего же больше?

— Правда для нас и теперь ясна, — сказал отец Андрей, старый протоиерей, который имел уроки и в гимназии и в городском училище, — потому нам и обидно за нашего сослуживца: напрасно терпит человек. Не чужой нам, да и всячески по человечеству жалко. Надо только дивиться тому поистине злодейскому расчету, который проделан из-за товарищеской зависти. Дело ясное, тут и сомнений быть не может.

— Поступок недостойный дворянина, — сказал Малыганов, наставник учительской семинарии, который, слушая, то лукаво подмигивал Логину, то почтительно склонялся к Мотовилову.

— Нехороший человек ваш Шестов, — говорил отец Андрей Логину. — Помилуйте, он мою рясу однажды пальтом назвать вздумал. На что же это похоже, я вас спрошу?

— А слышали вы, — спросил Логина Палтусов, — как он назвал нашего почтенного Алексея Степаныча?

— Нет, не слышал.

— Это, изволите видеть, у нас в училище, говорит, почетная мебель.

— А своего почтенного начальника, — сказал Мотовилов, — уважаемого нами всеми Крикунова он изволил назвать сосулькой!

— Не без меткости, — сказал со смехом Палтусов.

— Конечно, — внушительно продолжал Мотовилов, — у Крикунова фигура жидковатая, но к чему глумиться над почтенными людьми? Непочтительность чрезмерная! на улице встречается с женой, с дочками, не всегда кланяться удостоит.

— Он близорук, — сказал Логин.

— Он атеист, — возразил отец Андрей сурово, — сам признался мне, и со всеми последствиями, то есть, стало быть, и в политическом отношении. И тетка его — бестия преехидная, и чуть ли не староверка.

— Мове! — сказал Вкусов. — Вся публика на него обижается. Вот Крикунов — так учитель. Такому не страшно сына отдать.

— А если ухо оборвет? — спросил Палтусов.

— Ну, кому как, — возразил исправник. — В их училище иначе нельзя, такие мальчишки, все анфан терибли. "Рабы и деспоты в одно время", — думал Логин. Опять мстительное чувство подымалось в нем ярыми порывами и опять сосредоточивалось на Мотовилове.

— Что ни говорите, — заговорил вдруг Палтусов, — славный парень Молин: и выпить не дурак, да и относительно девочек малый не промах.