Люди сверху, люди снизу - Наталья Рубанова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Чему мы учим наших детей? Нет, где они набираются этого? Во дворе, на улице! Семья и школа должны неустанно… – лепетала старая идейная преподавательница; Марина же сидела, плотно сжав губы и колени: она любила эту четверку не только за «London is the capital»… Ей было искренне жаль их, но что могла сделать она, недавняя выпускница «педа», кроме как вызвать на себя яд серпентария?
Марина молчала, глядя в пол, и теребила заусенец – так и дошло до крови. «Что, собственно, плохого в выбранных темах? – думала она. – «Печорин и его женщины: нетрадиционный взгляд». Володин написал сочинение очень искренне, неплохим языком… Доказывал, что Бэла сама виновата в своей смерти, что княжна Мэри совершала «тактические ошибки», а Лиговская вряд ли была мудра, и лишь Вера оказалась единственным потерянным шансом счастья… Вострякова же «аморально» цитировала Цветаеву: «В нашей советской школе нет места…» – Марина горько усмехалась. Савельев насочинял что-то о восточных мудрецах, начитавшись «Дао-дэ-цзина», а Ливанова… Ливанова писала о любви. Англичанка была тронута слогом пятнадцатилетней девочки, высказывавшей неожиданно мудрые вещи, тонко подмечавшей детали обыденного, превращая их в прекрасное, – именно это сочинение и вызвало бурю педсовета. Любовь Павловна клокотала: «А вы знаете, что некто из моего класса назвал Ливанову… мне неудобно говорить, но раз уж вы настаиваете… уличной женщиной?!»
Серпентарий стих, потом разбушевался с новой силой. «И этот некто, – продолжала Любовь Павловна, – Егоров, подрался с неким Савельевым. Последний заступался за “честь” Ливановой. Но, товарищи, какая там “честь”! Вы видели, как она одевается?»
Штормило…
Марина не выдержала, попросив слова: «Стелла Ливанова, так же, как и Евгений Савельев, одни из лучших учеников, по крайней мере, по моему предмету. Я читала их сочинения: быть может, написанное излишне максималистично, но, тем не менее, имеет право на существование. По крайней мере, это не голая абстракция по мотивам строек первых пятилеток…»
Ей не дали договорить: «Вы, Марина Леонидовна, против первых пятилеток? Чем же они вам помешали?»
«Я не против пятилеток, – почти крикнула Марина, – я против оскорблений! Ученик – это личность! Кажется, все мы сейчас немного забыли об этом. Мы не имеем права оскорблять детей, тем более, это уже вовсе не дети – когда они так пишут. А вы, Любовь Павловна, насчет одежды заблуждаетесь: в конце концов, быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей…»
Марина выдохнула и села.
Все затихли, директриса же, постучав карандашом по столу, сказала: «Строгий выговор с предупреждением – Володину и Ливановой, остальным – без предупреждения. Родителей вызвать, сообщить на работу – пусть там знают, кто растет в семьях их сотрудников. А вас, Нина Алексеевна, – обратилась она к литераторше, – прошу больше внимания уделять на своем предмете нравственному воспитанию. Вы слышите? Нравственному! Тогда ничего подобного не случится. С вашего позволения, товарищи, – она гордо окинула учительскую, – прошу считать педсовет закрытым…»
Марина выходила из школы, совершенно убитая: «В каком же гадюшнике я работаю! Уйти к чертовой матери… Репетиторство какое-нибудь…» – но тут заметила любимый квартет и подошла.
– Чего там, Марина Леонидовна? Хоть вы скажите, – попросил Володин.
– Ну, вы и наделали! Такое лучше в дневник писать и на замок запирать, чем… В принципе, я прочитала – по-моему, очень даже! – Марина улыбнулась. – Только в следующий раз соображайте, кому это можно давать читать, а кому – нет. Нине Алексеевне, как видно из печальной истории, – нет…
– И что теперь будет? – спросил опять Глеб.
– Что будет – то будет: строгий выговор с предупреждением тебе и Стелле, а Вере с Женей – просто так, даром, – без предупреждения. Ну, родителям на работу сообщат. Если я что-то смогу, сделаю… насчет этих сообщений: если письмом – то у Лиды, секретарши, – узнаю, может, получится «не отправить». Не обещаю, конечно…
– Спасибо, Марина Леонидовна. До завтра!
– Пока! Только завтра вам сюда без родителей появляться нельзя.
– Ладно, ясно… До свидания.
Общее несчастье вновь сблизило Веру и Стеллу, но уже не так, не так. Они общались «квартетом»: Глеб рассказывал и разыгрывал монотолкиенские сказки, Женька распинался о даосизме, Скарлатти и загадочных элементарных частицах, а Вера со Стеллой сочиняли песни. Когда «тлеющая дорога» была положена на мотив, Верка расплакалась: «Ты не представляешь, как это здорово, нет, ты просто не представляешь»…
Стелла понимала, что Вера влюблена в Женьку, но что она могла поделать? Заканчивалось первое полугодие; в табеле Стеллы помимо троек по алгебре и геометрии стоял еще и трояк по литературе. Стелла не стала «разбираться», окончательно нивелировав для себя литераторшу как личность: теперь она смотрела на нее, как смотрят на надоевшую старую мебель – и «мебель» это чувствовала.
– Да плюнь ты, – говорил ей Женька. – Плюнь.
– Ладно, плюну. Просто «3» по литературе – это нонсенс, понимаешь?
– Yes, of course, my dear, but I love you…
– Повтори, – обалдела Стелла.
– Я тебя люблю, дурочка. Зачем тебе какие-то баллы?
Стелла почему-то сказала:
– А ты встретишь со мной Новый год?
Женька замялся:
– Вообще-то, я собирался во Владимир, к матери. Осенью так и не удалось. Она там, наверное, спилась совсем… – он закашлялся.
Стелла задумалась:
– Слушай, мы могли бы поехать вместе. Я скажу родителям, что отмечаем у кого-нибудь… у кого нет телефона, например… И уедем. Я не могу оставаться без тебя… в эту ночь. Хочу с тобой… – она прижала голову к его плечу.
– Ладно, придумаем что-нибудь. А может, Алле Юрьевне скажешь?
– Может, и скажу. Главное, чтобы отец ничего не знал, – Стелла еще крепче вжалась в Женькино плечо.
– Только… – теперь Женька задумался… – ты не думай, что это будет какой-то праздник: мать пьет. Много. Понимаешь? Когда трезвая, она нормальная, почти замечательная. А так… ты подумай, поедешь ли все-таки…
Стелла взяла в руки его голову:
– Я люблю тебя тоже. И мне наплевать, насколько пьяна твоя мать. Мы едем вдвоем, мы уже выросли…
Алла строчила за кухонным столом очередной сценарий, когда Стелла с Женькой зашли в квартиру:
– Ма, ты дома? Иди сюда.
Алла вышла с отрешенным взглядом: она вся была еще теш, в тексте.
– Чего тебе? – серьезно спросила она, не сразу заметив Женьку. – А, вы – Женя? Наконец-то слышу вас не по телефону. Ну проходите…
Она отодвинула рукопись на край стола и, подперев рукой подбородок, посмотрела на влюбленных.
«Наверное, что-нибудь замышляют, так бы не привела его ко мне, – подумала Алла. – Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не забеременело», – философски закончила она мысль и улыбнулась:
– Чаю?
– Да. Ма, ты меня отпустишь на Новый год?
– Смотря куда.
– К Женькиной маме, она совсем одна… И мы хотели… Ну, ты понимаешь?!.. – глаза Стеллы горели от возбуждения.
Женьке было немного неловко, и он с каким-то ожесточенным рвением принялся размешивать сахар.
– Мы теперь тоже одни, наконец-то. Наш папа покинул нас… пока на месяц.
– Каждый день в нашем доме новости! – Стелла покачала для приличия головой, а потом принялась за свое: – Ма, ну у тебя же друзей полно, а у нее…
– Ладно, ОК. Где это все будет, Женя?
– Во Владимире…
– Как во Владимире?.. Почему во Владимире? Вы что, собираетесь поездом? – Алла, впрочем, удивлялась лишь «для порядка»: она помнила себя и в пятнадцать, и в девятнадцать, и… Понимала она и то, что Стеллу, столь похожую на нее, вряд ли можно остановить чем-то, тем более – запретом, да и не стремилась к этому: «Раньше нагуляется – раньше ума наберется. Хотя…»
– Да, поездом, Алла Юрьевна, вы не беспокойтесь – с Курского вокзала, всего три часа. В шесть вечера сядем, в девять приедем, в половине десятого – дома…
– Ага. Значит, перед фактом ставите?
– Значит, перед фактом, – засмеялась Стелла, целуя мать. – Я знала, я всегда знала, что ты у меня замечательная!
– Не подлизывайся, – Алла отодвинулась. – Вернетесь когда?
– Ну, числа второго, может – первого вечером… – сказал Женька.
– Ладно. Уезжайте, куда хотите, а сейчас кыш отсюда, у меня работа срочная. Женя, оставьте телефон и владимирский адрес…
– У тебя классная мать, – сказал он Стелле в подъезде. – У тебя просто обалденно классная мать, – и загрустил. – И ты похожа на нее. Ты такая же обалденная.
Стелла почувствовала, как Женька целует ее макушку.
31 декабря они вышли на «Курской». Вокзал гудел как улей. Когда сели в электричку, оказалось, что забыли конфеты – Женька быстро побежал покупать новые. Стелла никогда не уезжала на Новый год из Москвы – теперь же, когда «третий Рим» отплывал назад, становясь все менее реальным, она врастала локтем в локоть Женьки. Она чувствовала, что тает, тает – и что вряд ли сможет замерзнуть, когда он – рядом: кажется, Женька ощущал что-то подобное, но несколько иначе, к тому же, волновался за мать и за то, какое впечатление произведет на нее их появление. Стелла смотрела за окно, где мелькающие снежные пригороды казались игрушечными.
