Жест Евы (сборник) - Анри Труайя

– Я нахожу это красивым, но холодноватым.

– Вы ничего не смыслите, – кричал он в ответ. – Впрочем, вы не сможете этого правильно оценить до тех пор, пока не будет закончено все. Надо видеть весь ансамбль в целом!

В такие минуты он бывал столь вдохновленным, что немало пугал ее. То, чем все кончилось, превзошло даже самые пессимистические прогнозы Адель. После кабинета туманная окаменелость заполонила гостиную, столовую, спальню. Один за другим предметы мебели ценных пород, нежно любимые молодой женщиной, заменялись на тесаный камень густых, насыщенных тонов. На ложном мраморе приходилось сидеть, есть, спать. Обуреваемый безумной страстью к технике «тромплей», Морис Огэ-Дюпэн не в силах был теперь сдерживаться при виде куска дерева, гипса или железа, чтобы тут же не придать им сходство с благороднейшим из материалов. Иногда он даже выдумывал вариации, не встречающиеся в природе. Как ловко размещал он на гладкой поверхности темные пятна, напоминающие скопления облаков, или имитировал трещины, а то и вовсе едва различимые геометрические фигурки с белесыми очертаниями. С кистью в руке он был Богом, творящим потроха горных массивов. Насчет одного из его произведений даже весьма сведущие не осмеливались взять в толк, подлинный перед ними мрамор или его подделка. Однажды он получил огромнейшее наслаждение, наблюдая, как двое грузчиков исполинского телосложения, приглашенные переставить мебель в его кабинете, с трудом двигали инкрустированный столик, весивший не более пятнадцати килограммов, декорированный им под красный гриот из Севенн. Перенеся из одного угла в другой шесть небольших стульев, когда-то золоченого дерева, а теперь зеленого порфира, они присели с трясущимися поджилками, чуть дыша и попросили вина, чтобы смочить горло. Морис Огэ-Дюпэн облобызал обоих, благодаря за подобный промах. Отныне он был полностью уверен, что его живопись имеет вес.

К сожалению, учитывая все обстоятельства, он не мог отдаться своему таланту полностью. Его бесила необходимость ходить в контору, председательствовать на совещаниях, продавать тонны мужских плавок, женских трусиков, чулок, носков и зарабатывать все больше и больше денег, когда было очевидным, что Господь создал его совершенно для другого. Если бы он был один, забросил бы все дела и жил бы только творчеством. Но из-за Адель он вынужден был сохранять определенное положение: огромный дом, шестеро слуг, две машины, шофер. Мысленно примирившись было с супругой, он снова стал ее ненавидеть – она являлась единственным препятствием становлению его личности, расцвету его таланта. Адель же, поверившая в какой-то момент, что фальшивый мрамор спас их супружество, вынуждена была теперь признать свое заблуждение. Вновь, как и прежде, муж ее стал далеким сухарем, всегда готовым к перебранке. Отказался бы он от своей абсурдной страсти… Так нет же, он удваивал старания. Частенько теперь работал он и по ночам, при свете переносной лампы. Обессилевшая от слез, бедняжка Адель уже не протестовала против обступившего ее со всех сторон искусственного мрамора. В этом фальсифицированном доме ее пронизывало холодом. Каждый день она задавалась вопросом: что за очередная экстравагантность займет внимание супруга в свете его навязчивой идеи?

Как-то вечером на ужин метрдотель подал вареные яйца в скорлупе, напоминающей янтарный оникс из Алжира. Потеряв всякий аппетит, Адель захлебнулась рыданиями. Морис Огэ-Дюпэн отшвырнул салфетку и крикнул:

– О, меня в этом доме отлично понимают!

И с ощущением горького одиночества, какое иногда испытывают великие художники, он вышел из-за стола, заперся у себя в кабинете и прикурил сигарету фиолетового мрамора броккатель из Юра. С первой же затяжки у него закружилась голова. Он чувствовал, что вдохновение закипает в нем как никогда бурно. Рисовать! Но что? Морис осмотрелся и не обнаружил ни одного предмета, не покрытого прожилками, кристаллической зернистостью, отливающей всеми мыслимыми и немыслимыми оттенками. В зеркале перед ним красовалось его собственное отражение, в полный рост. И его озарило – он понял, что ему осталось сделать. Он разделся догола, взял палитру и принялся медленно, небольшими кусочками наносить рисунок на свое тело.

Прикосновение кисти приятно щекотало. Не без кокетства он выбрал для себя зеленый греческий циполин и с удовольствием заметил, как его ничем не примечательный профиль, вялый живот, тонкие ноги по мере продвижения работы наполнялись истинным благородством. Повсюду бледная розовость кожи уступала место сине-зеленому цвету морской воды. Вскоре лишь кончик носа и веки вокруг глаз белизной своей напоминали, что принадлежат человеческому существу. С перехваченным от волнения горлом Морис Огэ-Дюпэн осознал, что создал лучшее свое произведение. Он добавил несколько желтоватых прожилок вокруг пупка, нанес на правую ляжку расходящиеся неровные круги, покрыл бедро трещинами, а икры ног полосками, как у зебры, и вернулся к лицу – детали, конечно же, наиважнейшей.

Уже заканчивая зеленение век, он почувствовал, как начала застывать в его венах кровь. Морис с ужасом догадался, что фальшивый мрамор, который он столько раз имитировал, теперь мстит ему самому. В отчаянной попытке как-то противиться он хотел умыть лицо раствором скипидара, но двигаться у него уже не было сил. Неподвижный, обескураженный, он секунда за секундой чувствовал, как его живая плоть превращается в минерал. Внезапно ему показалось, что затвердели даже его мысли. Вместо мозга у него был отныне булыжник. Затем сердце приняло форму двустворчатой ракушки, затвердело и остановилось.

Аель, искавшая супруга перед тем, как лечь в постель, не смогла удержать сдавленный крик восторга, разглядывая обнаженную фигуру из зеленого мрамора, которую он после себя оставил. Никогда не приходилось видеть ей ничего прекраснее. Она отдала ее в дар компании «Трапп». Статую водрузили на пьедестал в зале заседаний. По просьбе вдовы профессиональный скульптор изготовил из настоящего мрамора фиговый листок, которым и прикрыли мужские прелести бывшего президента и генерального директора, скончавшегося на службе искусства.

Черт Пьера носит

«Время разбрасывать камни, и время собирать камни».

Маленький поселок под названием Лярусиль неподалеку от Корреза славился своей форелью и атеизмом обитателей. Свой антиклерикализм местные жители передавали от отца к сыну, словно символ гражданской добродетели. Здесь каждый юноша когда-то доказывал личное мужество, отказываясь от посещения храма. Женская половина, напротив, регулярно ходила на богослужения. Продолжая подшучивать над их набожностью, потерявшей ныне всякую надобность, на самом деле и отцы, и сыновья бывали весьма раздосадованы, выслушивая в свой адрес из уст жен и матерей упреки насчет уклонения от религиозного долга. Им казалось достаточным уже то, что, по крайней мере, хоть часть их семейства официально занимает сторону Господа. То была схватка между традицией и осторожностью.