БЕСПОКОЙНЫЙ ЧЕЛОВЕК - Л. ВОРОНКОВА
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– «Противная работа»! Скажешь тоже! Какая же противная? А коровы?
– Ну, и что – коровы? – возразила Тоня. – То их корми, то их дои. Так и вся жизнь!
– Ну, так ведь это и на всякой работе вся жизнь! – сказала Катерина. – Только у нас лучше… веселее! Ведь все-таки живое существо, все чувствует, все понимает. С ними даже и поговорить можно. Ох, нет, я бы о своих коровах скучала, если бы вдруг куда уйти пришлось с фермы!
Тоня поджала тонкие губы, и острый подбородок ее приподнялся:
– Скучала бы!.. Есть о ком скучать – о коровах! Так я тебе и поверила!
Катерина заплела косу и, закинув ее за спину, поспешила к умывальнику. Ей не хотелось отвечать Тоне – пусть не верит. А не верит другому только тот, кто сам может говорить неправду.
Умывальники висели на задней стене домика, недалеко от крыльца. Катерина открыла дверь и, внезапно охваченная безмолвной красотой зачинающегося утра, остановилась на пороге. Что происходит в мире? Какой праздник празднует сегодня земля? Пышное сияние восходящего солнца, озаренный первыми лучами, словно просыпающийся перелесок, свежесть еще облитых росой трав, свежесть неба, чистого и еще прохладного… Каждый свой день начинает природа таким вот праздником, а как редко люди видят его!
Катерина вприпрыжку сбежала с крыльца, проворно умылась и, не дожидаясь, когда соберутся остальные, напевая песенку, поспешила в стадо.
Коровы паслись возле самого перелеска, на солнечном склоне. Солнце только что оторвалось от горизонта, но косые длинные лучи уже были ярки и горячи. Трава, позолоченная лучами, казалась желтоватой, и силуэты коров, словно обведенные золотым карандашиком, бросали от себя длинные тёмно-зелёные тени. Стадо отдохнуло за ночь и теперь паслось, медленно передвигаясь по свежей траве. Катерина шла и заранее радовалась: вот сейчас коровы увидят ее и узнают. Глаза ее щурились от солнца, и короткая верхняя губа вздрагивала от улыбки.
«Не буду звать, – решила она, – пускай сами увидят».
Но коровы усердно щипали траву и не поднимали голов. Катерина слегка огорчилась:
«Даже и не чувствуют, что доиться пора! Вот ведь какие! И моих шагов не слышат…»
Но огорченье ее тут же прошло. Рыжая корова Красотка подняла голову, увидела Катерину и сразу замычала, вытянув шею и запрокинув рога.
– Иду, иду! – заулыбалась Катерина. – Иду, моя красавица! – И полезла за корочкой в карман.
Пастух Николай Иванович, немолодой ясноглазый человек с русой бородой, разделенной надвое, стоял в сторонке, около стада, опершись на резной посошок.
Катерина весело поздоровалась с ним.
– Вот, Николай Иваныч, сколько раз смотрю на тебя – и всегда ты без кнута, – сказала она. – Ну; а если корова побежит, чем ты ее воротишь?
– Хорошему пастуху кнут не нужен, – ответил Николай Иваныч, – корове лишь пастбище дай. А куда же она с хорошего пастбища побежит? Никуда не побежит. Ну, конечно, есть пастухи, которым лень и пастбище найти и накормить скотину лень – соберет да кружит где-нибудь на выбитом толчке, – ну, тогда, конечно, корова побежит. Тогда, конечно, и длинный кнут нужен.
Рыжая Красотка между тем подошла к Катерине. Катерина погладила ее, дала корочку и села доить. И тут одна за другой Катеринины коровы, выбираясь из стада, начали подходить к ней. Медленно, как бы жалея расстаться с пастбищем и еще на ходу хватая траву, подошла белая Сметанка. Подошла важная черно-пестрая Краля и остановилась около Катерины, опустив рога – ждала, чтобы Катерина почесала ее за рогами, – и тихонько сопела и фыркала от нетерпения. Седая Нежка подошла и остановилась в трех шагах – ее очередь доиться была еще не скоро, и она кротко ждала, ласково и спокойно глядя на Катерину своими влажными нежными глазами. А маленькая бурая Малинка, оттиснув круглым брюхом важную Кралю, подошла к своей доярке и лизнула в ухо, потом в плечо… Катерина, смеясь, закричала:
– Да отойди ты, лизуха ты этакая! Отойди, говорят тебе!
Только Золотая поглядывала издали. Поднимет голову, посмотрит – нет, ещё занята Катерина, еще очередь далеко – и снова уткнется в траву. Что зря терять хорошее время!
– А ведь и правда – сторож Кузьма говорит, что у тебя коровы дрессированные! – сказал Николай Иваныч. – Ты гляди, какая картина!
– А как же? – отозвалась Катерина. – У меня с ними договор: я – не опаздывать, а они – молоко дочиста отдавать. Вот люди смеются, что я спешу, чтобы минута в минуту, а как-то опоздала на полчаса, так двух литров и не додали!..
Тем временем пришли и другие доярки и разошлись по стаду. Зазвенело молоко о стенки подойников. Прасковья Филипповна чистой цедилкой закрыла горло большого бидона, приготовила ведро с измерителем. Рабочий день начался.
Солнце уже поднялось, стало меньше и горячее. Укоротились тени, неслышно улетела роса с позеленевшей травы. А старая Дроздиха, которая увязалась с доярками в табор, уже растопила печку и развела на лужке перед домом медный самовар. Самовар этот жарко блестел на солнце и тихо струил в небо кудрявый синий дымок.
Хороши были ясные утра! Жарки и радостны полнотой жизни цветущие летние полдни. Задумчиво, тихо и лучезарно догорали вечера. В такие вечера Катерине казалось, что все живое, славно натрудившись за день, с чувством сладкой усталости и удовлетворения отходит на покой. И, увидев первую звезду, сама усталая и счастливая, Катерина повторяла давно полюбившиеся строчки:
Благословен и день забот.Благословен и тьмы приход…
– разумея не тьму смерти, но звездную синеву летнего вечера, несущего покой и отдых.
Незаметно наступил июль. Спокойная, несколько монотонная жизнь текла в таборе. В солнечные полдни доярки ходили на реку купаться. Потом спали, разомлев от жары.
В сумерки, после третьей дойки, часто затевали песни. Тоня пела тонким голосом и всегда стремилась всех перекричать. И тогда тетка Аграфена говорила:
– Ты кричи – не кричи, все равно Сережка Рублев отсюда не услышит.
– А услышит, так подумает, что поросенка режут, – определяла старая Наталья Дроздова.
Тоня обижалась:
– Ну и пусть одна ваша Катерина поет!
– Вот еще! – возражала Катерина. – Не буду я одна. Все вместе давайте.
И опять начинали петь все вместе, и опять Тоня кричала изо всех сил, и тонкий голос ее вонзался в вечернюю тишину.
«Как верещит! – ворчала про себя Дроздиха, хлопотавшая по хозяйству. – Ишь ты, старается! Не услышит Рублев, не услышит, – как хочешь голоси! А вот кабы Катерина спела, хоть бы и потихоньку, так он бы скорей услышал. А ей-богу, скорей бы услышал, чувствует мое сердце! Уж больно девка складна и поет складно».
В свободные часы, которых здесь было гораздо больше, чем дома, Катерина читала. Книги у нее были и под подушкой, и на подоконнике, и в молочной, где стоял сепаратор. Выпадет минутка – Катерина хватается за книгу. Книги все больше и больше брали Катерину в плен. И каждую прочитанную историю она применяла к себе. А как бы она поступила? А смогла б она так бороться с врагами, как Уля Громова? А хватило бы у нее мужества умереть так, как умерла Зоя?.. И надолго задумывалась, решая для себя эти вопросы.
Иногда какая-то горячая радость жизни охватывала Катерину. Все было хорошо, все радовало: подоить коров, пробежаться на реку, поболтать с доярками, с Натальей Дроздовой, с Николаем Иванычем, с кудрявым синеглазым Витькой. Все они как-то ближе и роднее стали здесь, в тишине таборной жизни. Катерина охотно толковала с Витькой насчет всяких его мальчишеских дел. Уж очень хороши у Витьки товарищи! Ему пришлось с дедом на пастбище идти, так эти товарищи то и дело прибегают навестить его, книги ему приносят из школьной библиотеки, а пока коровы на полднях отдыхают, они с ним на речку бегают купаться, а иногда и коров пасти помогают.
У Витьки – товарищи. А вот у Прасковьи Филипповны уж очень внук хорош! Еще только ходить начинает, а уж песни поет – просто как соловей! Наверно, такой песенник будет, каких еще и в округе не было.
– Может, еще в театре будет петь! – поддакивала Прасковье Филипповне Катерина. – А что ж? У нас это ничего особенного – пошлем учиться, да и всё!
И толстая Аграфена Ситкова здесь стала ближе, роднее. Может, потому, что привыкла дома заботиться о детях, о муже, о старой свекрови, она здесь так же тепло заботилась обо всех, а особенно о Витьке и Катерине. То выстирает Витьке рубашку, то набьет Катеринин матрац помягче. А то вздумает побаловать весь табор – напечет пирогов с земляникой или наделает вареников. И – сама румяная, круглолицая – смотрит и радуется, как едят ее стряпню, и все повторяет своим грубоватым голосом:
«Ешьте, ешьте, поправляйтесь! Человек должен толстым быть!..»
Только здесь, как-то в сумерки, когда отдыхали доярки сидя на крылечке, разглядела Катерина, что у молчаливой стареющей тетки Таисьи глаза синие, с грустинкой и с какой-то неизменной думой, которая тихо светится из их синей глубины.
