Музыка горячей воды (Hot Water Music) - Чарльз Буковски

– Чего ей надо? – спросила Фрэнсин.

– Рассказала мне про мужика, который еб своих дочерей.

– Зачем? Для чего ей тебе такое рассказывать?

– Наверное, думала, что мне будет интересно, ну и тот факт еще, что она с ним тоже еблась.

– А тебе было интересно?

– Да не особо.

Фрэнсин к нему повернулась, и он запустил ей руку вокруг талии. Трехчасовая пьянь по всей Америке пялилась в стены, окончательно махнув на все рукой. Чтоб стало больно, вовсе не нужно быть пьянью, чтоб тебя баба обнулила – тоже; но тебе может быть больно, и ты пьянью станешь. Пораскинешь немного мозгами, особенно по молодости: дескать, тебе везет,- да, иногда и возит. Но в действие вступают всякие средние величины, всевозможные законы, про которые ничего не знал, хоть и воображал, будто все идет хорошо. И однажды ночью – жаркой летней ночью где-нибудь в четверг – понимаешь, что и сам уже пьянь, сам сидишь где-нибудь в полном одиночестве, в дешевой съемной комнатушке, и сколько б раз ты здесь уже ни бывал, это не помогает, все даже хуже, поскольку привычно не рассчитываешь, что тебе такое предстоит. И остается одно – закурить новую сигарету, налить себе еще, проверить стены, вдруг на них повылазили рты и глаза. Немыслимо, что мужчины и женщины друг с другом делают.

Тони подтянул Фрэнсин к себе поближе, тихонько прижался к ней плотнее всем телом и послушал, как она дышит. Ужас, что к такому дерьмищу опять надо относиться всерьез.

Лос-Анджелес такой странный. Тони послушал немного. Птицы уже проснулись, чирикают, а темнотища – хоть глаз выколи. Скоро народ поедет к автотрассам. Автотрассы загудят, на улицах повсюду начнут заводиться машины. А тем временем трехчасовая пьянь всего мира будет лежать в своих постелях, напрасно стараясь уснуть,- отдых этот они заслужили, обрести бы его.

Как напечатать свою книгу

Всю жизнь я был андерграундным писателем, а потому знавал очень странных редакторов, но самым странным был Г. Р. Маллох – и его супруга Жимолость. Маллох, бывший уголовник и гальянщик, редактировал журнал «Кончина». Я начал отправлять ему стихи, последовала переписка. Он уверял меня, будто моя поэзия отбила у него вкус к любым другим стихам; я отвечал, что у меня тоже. Г. Р. начал заговаривать о книжке моих стихов, и я ответил, мол, ладно, валяй, выпускай, нормально. Он снова написал: дескать, гонорары платить не могу, мы бедны как церковная мышь. Я ответил в том смысле, что ладно, это нормально, к черту гонорары, я беден, как иссохшая сиська церковной мыши. Он ответил: секундочку, большинство писателей, ну, мол, он с ними знаком, и они полнейшие козлы и люди просто ужасные. Я написал: ты прав, я полнейший козел и просто ужасный людь. Ладно, ответил он, мы с Жимолостью едем в Л. А. на тебя посмотреть.

Через полторы недели зазвонил телефон. Они в городе, только-только из Нового Орлеана, остановились в гостинице на Третьей улице, где полно проституток, алкашни, карманников, форточников, посудомоев, гопстопников, душителей и насильников. Маллох обожал всяких подонков – мне кажется, он даже бедность любил. По его письмам я понял: Г. Р. полагает, будто бедность порождает чистоту. Разумеется, богачам всегда хотелось, чтобы мы в это верили, но тут уже другая история.

Я сел с Мари в машину, и мы поехали – для начала остановились и взяли три шестерика и квинту дешевого виски. Снаружи стоял седой человечек, футов пяти ростиком. Одет в синий рабочий комбез, а на шее – бандана (белая). На голове красовалось очень высокое белое сомбреро. Мы с Мари подошли. Он пыхал сигареткой и улыбался.

– Чинаски?

– Ну,- ответил я,- а это Мари, моя женщина.

– Ни один мужчина,- сказал он,- не может звать женщину своей. Мы ими никогда не владеем, мы их лишь ненадолго заимствуем.

– Ну,- сказал я,- наверно, так лучше всего.

Вслед за Г. Р. мы поднялись по лестнице, прошли по выкрашенному в синий и красный коридору, где смердело убийством.

– Нашли вот единственную гостиницу в городе, куда пускают собак, попугая и нас двоих.

– Ничего вроде местечко,- сказал я.

Он открыл дверь, и мы вошли. Внутри бегали две собаки, а посреди комнаты стояла Жимолость с попугаем на плече.

– Томас Вулф,- произнес попугай,- величайший писатель в мире из ныне живущих.

– Вулф умер,- сказал я.- Ваш попугай ошибается.

– Он старый,- сказал Г. Р.- Он у нас уже давно.

– А вы сколько с Жимолостью вместе?

– Тридцать лет.

– Ненадолго позаимствовал?

– Похоже на то.

Собаки носились вокруг, а Жимолость стояла посреди комнаты с попугаем на плече. Смуглая, на вид итальянка или гречанка, очень костлявая, мешки под глазами; смотрелась она трагично, вроде бы добрая и опасная, но главным образом – трагичная. Виски и пиво я поставил на стол, и все к нему придвинулись. Г. Р. принялся сдирать крышечки с пива, я начал распечатывать виски. Вместе с несколькими пепельницами возникли пыльные стаканы. Из-за стены слева вдруг громыхнул мужской голос:

– Блядина ебаная, ты говно мое жрать будешь! Мы сели, я всем плеснул виски. Г. Р. передал мне сигару. Я развернул, откусил кончик и закурил.

– Чего думаешь о современной литературе? – спросил Г. Р.

– Да мне она вообще-то до ноги. Г. Р. сощурился и ухмыльнулся мне:

– Ха, я так и думал!

– Слушай,- сказал я,- ты б снял это сомбреро, я бы хоть поглядел, с кем дело имею. Может, ты конокрад какой.

– Нет,- ответил он, театральным жестом срывая с головы сомбреро,- но я был одним из лучших гальянщиков во всем штате Огайо.

– Вот как?

– Да.

Девчонки бухали себя не помня.

– Я своих собачек просто обожаю,- сказала Жимолость.- Ты собак любишь? – обратилась она ко мне.

– Даже не знаю, люблю я их или нет.

– Себя он любит,- заметила Мари.

– У Мари очень проницательный ум,- сказал я.

– Мне нравится, как ты пишешь,- сказал Г. Р.- Многое можешь сказать без выкрутасов.

– Гениальность, вероятно,- это способность говорить глубокое просто.

– Это чего? – спросил Г. Р.

Я повторил заявление и плеснул по кругу еще виски.

– Это надо записать,- сказал Г. Р. Вытащил из кармана ручку и записал на краешке бурого бумажного пакета, лежавшего на столе.

Попугай слез с плеча Жимолости, прошелся по столу и вскарабкался мне на левое плечо.

– Вот как мило,- сказала Жимолость.

– Джеймс Тёрбер,- изрекла птица,- величайший писатель в мире из ныне живущих.

– Тупая тварь,- сообщил я птице.

И почувствовал острую боль в левом ухе. Птица мне его чуть не оторвала. Все мы такие ранимые создания. Г. Р. насдирал еще крышечек с пива. Мы пили дальше.

День перешел в вечер, а вечер стал ночью. Я спал на коврике в центре комнаты. Г. Р. и Жимолость – на кровати. Мари заснула на тахте. Все они храпели, особенно Мари. Я встал и сел за стол. Осталось еще немного виски. Я вылил себе и выпил теплого пива. Потом сидел и опять пил теплое пиво. Попугай сидел на спинке стула напротив. Неожиданно он слез, прошел по столу между пепельницами и взобрался мне на плечо.

– Не говори больше такого,- сказал я ему.- Очень раздражает, когда ты такое говоришь.

– Блядина ебаная,- сказал попугай.

Я снял птицу за ноги и опять посадил на спинку стула. Потом вернулся на коврик и заснул.

Наутро Г. Р. Маллох объявил:

– Я решил напечатать книжку твоих стихов. Можно возвращаться домой и браться за работу.

– Хочешь сказать, ты убедился, что я не просто ужасный людь?

– Нет,- ответил Г. Р.,- я вообще в этом не убедился, но решил презреть свой здравый смысл и все равно тебя напечатать.

– Ты действительно был лучшим гальянщиком в штате Огайо?

– Ода.

– Я знаю, ты сидел. Как тебя поймали?

– Так глупо, что не хочу об этом.

Я спустился, взял еще парочку шестериков и вернулся, а потом мы с Мари помогли Г. Р. и Жимолости собрать вещи. Для собак и попугая у них были особые переносные ящики. Мы все спустили по лестнице и загрузили мне в машину, потом сели и допили пиво. Все мы были профессионалы: всем хватало ума не заговаривать о завтраке.

– Теперь ты к нам приезжай,- сказал Г. Р.- Будем книжку вместе собирать. Ты, конечно, сукин сын, но с тобой можно разговаривать. А другие поэты – они всё перышки топорщат да выпендриваются, козлы неумные.

– Ты ничего,- сказала Жимолость.- Собачкам понравился.

– И попугаю,- добавил Г. Р.

Девчонки остались в машине, а я вернулся с Г. Р., чтоб он сдал ключ. Дверь открыла старуха в зеленом кимоно, волосы выкрашены в ярко-красный.

– Это Мама Стэффорд,- представил ее Г. Р.- Мама Стэффорд, это величайший поэт в мире.

– Правда? – уточнила Мама Стэффорд.

– Из ныне живущих,- уточнил я.

– А зашли бы, мальчики, выпить? Похоже, вам не повредит.

Мы зашли и насилу влили в себя по бокалу теплого белого вина. Затем попрощались и вернулись к машине…

На вокзале Г. Р. взял билеты и сдал попугая и собак в багаж. Потом вернулся и подсел к нам.

– Терпеть не могу летать,- сказал он.- Ужасно боюсь.