Только всем миром - Вольф Долгий

…Есть такое неписаное правило в шахматах: при плохой игре любой ход ведет к поражению, и соответстственно, наборот: если партия хорошо поставлена — практически всякий, даже не очень сильный ход приводит к выигрышу. Вероятно, подобное правило не только в шахматах действует, — сколько раз приходилось Чекалину убеждаться в том! Вот и сейчас: несмотря на то, что только что рухнула такая, казалось, надежная версия, его не покидало ощущение, что все идет как надо, а значит, и успех не за горами. Именно ощущение: логически тут ничего не объяснить. Просто сидела в нем вера, непоколебимая вера в то, что дело неуклонно движется к близкому концу.

Конечно, было бы нелепостью считать, что в тот момент, когда пришел старший лейтенант Кубасов, заместивший на время обеда дежурного по райотделу, — в этот момент он, Чекалин, как бы уже заранее знал: розыск теперь точно вышел на финишную прямую. Интуиция его, само собой, не простиралась столь далеко, чтобы предугадывать всякую частность, он вполне допускал, что как раз в частностях может и промахнуться, однако это не опровергало главного: не то, так другое, не Кубасов, так кто-то еще принес бы новость, которая неумолимо приблизит развязку.

Но в данном случае вестником перемен все же явился старший лейтенант Кубасов. Он не один вошел: галантно эдак пропустил вперёд молодую женщину. Затем доложил по всей форме — Чекалину, как старшему по званию:

— Товарищ подполковник, разрешите обратиться! Чекалин кивнул.

И тогда Кубасов — четко, как на рапорте:

— Гражданка Карасева Марина Прокофьевна обратилась в дежурную часть с просьбой направить ее к следователю, который ведет дело об убийстве таксиста Щербанева!

Вот оно то самое, безотчетно подумал Чекалин.

— Присаживайтесь, — предложил он женщине.

— Спасибо.

— Рассказывайте. Что привело вас сюда?

Девушка (симпатичная, хорошо причесанная) первым

делом достала из сумочки композиционный портрет предполагаемого убийцы, положила на стол. Потом сказала — явно через силу:

— Я знаю, кто это.

— Кто?

— Славик Кудрявцев.

— Славик? — с удивлением переспросил Чекалин.

— Да, Владислав.

— Где работает? Кем?

— Плотником в РСУ-5.

Теперь какие уж сомнения!..

Исаев тотчас поднялся и вышел.

— Откуда такая уверенность, что Кудрявцев? — спросил Чекалин. — Похож? На каком из рисунков больше?

Тут Карасева сказала нечто неожиданное:

— Если в отдельности, то ни на какой не похож. А вот когда так, все рисунки вместе, тогда очень похож. Только прическа у него не такая. Зачес не в ту сторону. Налево.

— Что, левша?

— Нет, почему. Просто налево ему больше идет. — Знаете, я мужской мастер. Как-то стригла его, попробовала направо — нет, не то. Некрасиво. Может, конечно, дело в привычке.

— Итак — похож? — взял допрос в свои руки Еланцев.

— Дело не в этом. Я просто знаю — это он. — В глазах — слезы. — Поверьте мне! Поверьте и спасите его! Он мне не просто дорог — я люблю его… Если он будет на воле — он погубит себя… Он еще бог знает что натворит… Он на все сейчас способен, по-моему… Он как зверь, как загнанный зверь… Спасите его, арестуйте!..

Трудно было усомниться в искренности девушки. Если бы еще речь ее была более внятная! С фактами, доказательствами!

Еланцев спросил:

— Почему вы решили, что Кудрявцев имеет отношение к убийству таксиста? Только потому, что, по-вашему мнению, он похож на эти вот рисунки?

— Нет. Я еще и рисунков не видела, а уже знала — что-то он натворил. Что-то ужасное. Вчера еще знала это. Вчера же решила идти к вам. А рисунки только сегодня на глаза мне попались, в парикмахерской. Поняла — больше ждать нельзя. Отпросилась с работы — и сразу сюда, к вам.

Вернулся Исаев. Отсутствовал минуты три. Можно было быть совершенно уверенным — им отданы все необходимые команды, и с этой минуты Кудрявцеву будут перекрыты все пути — дома, на работе.

— Что же случилось вчера? — спросил Еланцев у девушки. — Постарайтесь поподробнее вспомнить. Это очень важно, Марина.

— Я понимаю. Я ведь для того и пришла, чтобы все рассказать.

— Итак…

— Вчера я работала в первую смену, с семи. Пришла домой в четыре часа дня. Может, чуть раньше. Славик уже ждал меня, чем-то, вижу, взволнован. Спрашиваю — что-нибудь случилось? Улыбнулся. Да так, пустяки, говорит. А я вижу: улыбка плохая, через «не могу». Нет, нет, говорю, ничего от меня не скрывай… А он: я и не скрываю, у меня просьба к тебе. Вот какая, говорит, просьба: если кто спросит, скажи, что я вчера у тебя ночевал… Мне почему-то сразу в голову: у кого-то ночевал, а я покрывать должна! Кто, говорю со злостью, спросит-то, мать, что ли? А он усмехнулся как-то нехорошо: может, и мать. Тут я и поняла, что дело не в девчонке какой-нибудь, похуже дело. Выкладывай, говорю, начистоту все, что есть. Видели бы вы его в эту минуту! Глаза кровью налились, из орбит прямо лезут… Что-то хотел сказать — не может, хрипит. И по лицу меня, по лицу! Никогда такого не было, никогда… Он ведь знаете какой? Он, не как другие, слова дрянного не скажет — не то что ударить. Он очень ласковый и очень добрый. А тут… И сразу заплакал. Глаза вот такие, как блюдца, — и слезы. Сроду не видела его таким. Как маленький ребенок: несчастный-несчастный и от слез икает. Вот только тут я поняла… не тогда, когда меня ударил, а теперь только… поняла, что, наверное, он страшное что-нибудь наделал… И что его спасать надо, спасать!

— Вы сказали давеча — он на все сейчас способен. Что вы имели в виду?

— Я сама не знаю. Вернее, знаю: я боюсь, что он руки на себя наложит. Скажите, он что, правда, убил человека.

— Об этом еще рано говорить, — глуховато ответил Еланцев.

— Ну зачем, зачем вы скрываете от меня?

— Мы ничего не скрываем, Марина. Какой смысл? Но мы еще и в глаза не видели вашего Славика — вот ведь какая петрушка.

— Да? — совсем по-детски спросила она.

— Да, к сожалению. Когда он вчера ушел от вас?

— Около пяти. Без чего-то пять.

— Больше не приходил.

— Нет.

— Не обещал зайти к вам?

— Ничего не сказал, когда уходил. Даже «до свидания» не сказал. Только посмотрел как-то непонятно. Как будто издалека. Мне показалось даже хуже: словно из другого какого-нибудь мира… Я поняла, что больше никогда не увижу его…

Марина Карасева не торопилась уходить. Больше всего ей, вероятно, хотелось сейчас выговориться. Но Еланцев вынужден был прервать ее: нельзя, чтобы время уходило впустую.

— Вы свободны, Марина. Когда понадобитесь — мы вас вызовем.

— Да, конечно, я в любой момент.

— До свидания. Оставьте, пожалуйста, у дежурного свой домашний адрес, а также адрес своей парикмахерской.

Проводив девушку взглядом, Еланцев, едва закрылась за нею дверь, спросил у Исаева:

— Когда, говоришь, у него смена начинается, у Кудрявцева? В семнадцать?

— Да, в семнадцать.

— Стало быть, не позже чем через час с четвертью его доставят к нам?

— Сколько групп задержания? — спросил у Исаева Чекалин.

— Две. Дома и в РСУ.

— Надо еще две группы. На квартире у Карасевой. И на ее работе, в парикмахерской, на случай, если он туда забредет. Где-нибудь, полагаю, да объявится.

— Да, пожалуй, тут лучше перестраховаться, — согласился Исаев. И тотчас вышел из кабинета.

Дальше все пошло стремительно, будто в ускоренной киносъемке. Едва, отдав необходимые распоряжения группам задержания, вернулся Исаев, как в кабинете появился человек средних лет:

— Меня направил участковый Саватеев. Велел обратиться к товарищу Исаеву.

— Слушаю вас.

— Моя фамилия Гущин, зовут Михаил Николаевич. Работаю бригадиром столяров в РСУ-5. Хочу рассказать про Кудрявцева. То есть я все уже участковому рассказал, а он велел вам снова все это рассказать.

— Да, пожалуйста.

— Ну что? Третьего дня, во вторник, значит, прихожу я утром на работу, а я всегда раньше восьми прихожу, а там, глядь, на табуреточке Кудрявцев Славик сидит, на верстак голову положил, но не спит, вроде как дремлет разве. Что меня удивило? Первое, что так рано он пришел. Обычно-то как? Редко-редко не опоздает. А тут — на тебе! Потом — что одежда на нем для парадного выхода. Брючата штруксовые, полуботиночки на эдаком каблучище. И еще одна интересная штукенция. Руки грязные, прямо корка на них черная. Мне даже померещилось — кровь засохшая. Я спросил про это, а он: да, дядя Миша, кровь. Подрался я, сопатку мне от души почистили, юшка кровавая из носу пошла, еле остановил. Еще я учуял — перегаром от него нехорошим несет. И спать, гляжу, хочет, век не держит, хоть спички вставляй. Вот что, парень, говорю ему, чеши-ка ты домой. Лучше пусть прогул запишут, чем в таком виде начальству показываться. Дал ему еще, виноват, трояк на опохмелку. Он не просил, нет, я сам. Живой же человек, жалко! Он и ушел, послушался, значит, моего совета.