Двойная жизнь - Олег Рой

– Мам, ты только не обижайся, но почему у тебя такой кошмарный псевдоним? Ирен Грейс, ужас. Ты такая умная, такая… – Полина замялась, подбирая слово. – Такая сильная, такая настоящая. И вдруг такая жуткая пафосная, почти гламурная безвкусица. Не понимаю.

Ирен усмехнулась, хотя замечание дочери царапнуло ее сильнее, чем можно было бы предположить.

– Двадцать лет назад, ребенок, я была совсем не такой умной и тонкой, как сейчас. Да и времена были другие. Тогда казалось, что Ирен Грейс – это очень даже стильно. Ну вроде черного плаща и вампирского грима. Хотя на самом деле они годятся только для Хэллоуина.

– Но… – Полина осеклась. – Поняла. Когда ты заработала известность, менять псевдоним было уже поздно, да? Мам, прости! Я, кажется, сказала ужасную гадость.

– Пустое, – улыбнулась Ирен. – Когда будешь придумывать псевдоним для себя, сделаешь выводы. И не забудь: глупый псевдоним – далеко не самое страшное. Куда важнее то, что у тебя в голове. А псевдоним – это маска, она может быть и дурацкой, практически клоунской. Это даже практично. Когда тебя считают глупее, чем ты есть, это весьма облегчает сбор информации. Ну и многие другие полезные вещи. Глупый псевдоним – как шутовской колпак. Чтобы не слишком всерьез принимали. К тому моменту, когда человек догадывается, что Ирен Грейс – совсем не безмозглая блондинка, как можно было бы, судя по псевдониму, подумать, дело бывает уже сделано, поезд, в смысле нужная информация, уже ушел. Многие, впрочем, так и не догадываются. – Она усмехнулась. – Списывают мои результаты на везение, на обстоятельства, на что угодно, лишь бы не признать наличия мозга.

Ирен Грейс (вот уж действительно, права дочь насчет стиля, но теперь поздно фарш назад в мясорубку запихивать) обыкновенно приезжала в Лондон в одиночку, работать. Но на этот раз она прилетела не по делам, потому и взяла с собой Полину. Точнее, по делам, но по личным. Хотелось хоть немного приохотить дочь к Англии, но главное…

Не то чтобы Полина сильно донимала ее «детскими» вопросами (им, нынешним, что полная семья, что неполная – как-то, как они говорят, «сугубо фиолетово»). Но иногда в ней прорезалось все-таки любопытство: был же у нее хоть какой-нибудь отец? Классическое вранье про погибшего летчика Ирен претило, она вообще старалась дочери не врать. Умалчивала, конечно, о многом, как без этого, работа такая, что нечего ребенку знать лишнего, но вот прямо взять и соврать на заданный вопрос – нет, это не по ней. Максимум могла ответить «подрастешь – узнаешь». Ну вот, подросла, шестнадцать лет, вынь да положь ей отца. Хоть какого-нибудь, интересно ей, видите ли. Даже если он спившийся бомж. А если приличный, так и того лучше. Ей ведь, как и маме, ничего от этого самого отца не нужно. Просто узнать. Разве в этом есть что-то плохое?

Действительно, думала Ирен, человек имеет право знать. В конце концов, именно принцип «люди имеют право знать» позволил ей сделать карьеру – и не самую скромную, кстати. Так почему в личной жизни…

Никто ж не заставляет ее выворачиваться наизнанку перед всем миром, но Полинка-то – не весь мир, да? Сколько можно молчать, в самом-то деле?

Тогда, миллион лет назад и на другой планете, как говорила одна бывшая приятельница, других вариантов не было. С деньгами было плоховато, да и репутации еще особой не выстроилось. Новорожденный разрушил бы едва начавшую складываться карьеру на корню. Пришлось придумывать мифическую командировку в неизвестно куда. А потом врать, что заказанная книга не пошла, потому что политическая конъюнктура сменилась, а материалы оказались слишком горячими. Поэтому – тс-с-с! В отмазку не то чтобы поверили, скорее те, кто вообще интересовался, куда она вдруг подевалась, делали это исключительно из вежливости, не рассчитывая на ответы. Не нужны были никому эти самые «ответы». Ирен тогда извлекла из той ситуации немаловажный для себя урок: можно никогда никому ничего не рассказывать, отделываясь дежурным «дела всякие» – если вдруг спросят. Но никто ничего никогда не спросит, потому что всем наплевать. Как в анекдоте про неуловимого Джо, которого не могут поймать не потому, что он такой быстрый, а потому, что никто и не ловит, ибо на фиг он никому не нужен.

Кроме, быть может, пары-тройки близких. Да и то, где те близкие? Ее шеф тогда подмахнул заявление об уходе, даже не расспрашивая, чего это ей вдруг вздумалось увольняться. И назад потом принял с распростертыми объятиями, но без малейшего интереса к объяснениям. Такая уж это профессия: нынче здесь, завтра там. Журналисты, если исключить самых-самых, что держатся за свои места на вершине профессиональной пирамиды руками, ногами и зубами, – в массе своей люди легкие, а то и необязательные. Сегодня тут, завтра ищи ветра в поле, послезавтра – здрасьте, я снова с вами! Ну а те, кто не в профессии… Да много ли у нее «близких» вне профессии? Денис разве что… А он тогда был настолько погружен в строительство своего рекламного агентства, что едва ли заметил ее отсутствие. Нет, ну заметить-то заметил, но вряд ли это заняло его мысли больше чем на минуту.

Он же не знал.

И не догадывался. Не давал себе труда догадываться. Когда они наконец снова встретились, он только языком восхищенно прищелкнул:

– Говорила, работа какая-то замороченная на тебя свалилась, а на самом деле как будто не в командировку уматывала, а в отпуск. Поправилась вроде… Ну, в смысле, похорошела, расцвела.

Ага, расцвела! Поправилась «вроде»! А что грудь на два размера больше стала, это мы в упор замечать не желаем. А, мужики есть мужики!

Ладно, Полина, будет тебе папашка. А уж что сам он на это скажет, не наши проблемы. Хоть наплюет, хоть терзаться станет – его личное дело. Претензий к нему никаких. Ни граммулечки. Она, Ирен, теперь самостоятельная женщина. И не бедная, подачек не требуется. Просто сердце радуется, насколько не бедная. Хотя какой ценой дались и состоятельность, и статус – ох, лучше не вспоминать.

Звали ее – о чем сегодня уже никто-никтошеньки не знает, не помнит, – Люся. И мало того, фамилия – страшно сказать – Люлькина. Лю-лю, короче говоря. Так ее, кстати, и в школе дразнили – Лю-лю. А то и вовсе – Тю-лю-лю. Вот скажите, можно сделать карьеру, именуясь Люся Люлькина? Пухленький поросеночек с носиком-кнопкой. Собственно, такой она и была. Пухленькая – потому что дома были сплошные макароны да картошка. Родителей не интересовало ничего, кроме «разговоров» за бутылкой, заканчивавшихся «аргументами» вполне физическими: отец в молодости вроде бы занимался боксом и спьяну об этом вспоминал, а мать… ну… она вполне стоила своего благоверного. Два сапога пара и оба левые, короче говоря.