Исповедь лунатика - Андрей Иванов

– Нет, невозможно. Мой шеф лежит при смерти: шлюшки довели. Нацисты из инкассо, которые за мною охотились, депортированы в Швецию, сидят под замком. Шарашка накрылась медным тазом. Всё пропало, за домом установлено наблюдение. Я туда ни ногой. Денег нет, но это наименьшее из зол… Более того, я заметил, что чувствую себя нормально, и понимаю, что делать с деньгами, только тогда, когда их у меня совсем мало.

Сулев кивнул с пониманием.

– Чем меньше денег, тем лучше, – сказал он, протягивая сигареты. – Нет денег – и черт с ними.

– Да, да, да…

Закурили, пошли по песку. Мы не виделись пятнадцать лет или около того. Я потолстел, полысел, он наоборот – подсох, стал каким-то восковым и угловатым. Мы обрадовались друг другу, но так как нам уже за сорок, мы обрадовались настороженно: за пятнадцать лет с человеком может случиться всё что угодно: он может спиться, скурвиться, сколоться, сойти с ума… или всего помаленьку… как было со мной: каждого яда по капле, а то и по две… про меня ходили слухи (это такие козлоногие твари с присоской вместо рыла)… ему многое наболтали… как всегда: записали в покойники – он не знал, чему верить, а чему не верить… встретил покойника…

– Люди болтают гораздо больше, чем знают.

– Да, да, да…

Мы шли вдоль кромки воды. Таллин можно обойти, просто шагая вдоль кромки воды. Начали со Штромки и закончили черт знает где, в не очень приличном районе. Шатались и блевали пьяные, сосны раскачивались, кружилась голова от голода и выкуренных сигарет, какую-то шалаву драли прямо на песке. Мы ухмыльнулись и пошли дальше: туда, где не ходили автобусы.

Сулев не задавал вопросов, он просто слушал. Я тараторил:

– Вот так, теперь живу на улице Нафта… – Он посмеивался. – Но моя нефть кончается, золотые времена пройдены, седина в бороду и половое бессилие, нервы ни к черту. Недавно умерла моя бабушка. Всё была ничего-ничего, выглядела лучше, чем я, и вдруг – ба-бах! Представь, читаю “Patrimony”[69] Филипа Рота, и у моей бабушки вдруг обнаруживается та же херня, что и у отца Рота в его романе! И зачем я купил эту книгу? Моя сестра за ней присматривала, всё это время они жили вместе: моя бабушка, сестра и ее папашка, жалкий приживалка, иждивенец с елдиной в штанах, громкоговоритель хуйни… Моя сестра – миссионерка, бабуля двадцать лет держалась, ни во что не верила, но незадолго до смерти разум старушки обессилел, не могла больше сопротивляться, а сестренка моя – синий чулок с Библией под подушкой – долбила как дятел, изо дня в день, из ночи в ночь, и бабулька сдалась, пошла в конгрегацию. Там ее быстренько конвертировали, убедили в том, что мы живем в ВЕЛИКИЕ ДНИ АПОКАЛИПСИСА, всё сбывается, СБЫВАЕТСЯ, святой Иоанн написал, ПИСАНИЕ, АГНЕЦ, СУДНЫЙ ДЕНЬ… всё как полагается… и бабка сдалась, потеряла разум: КОНЕЦ СВЕТА, ВЕЛИКИЕ ДНИ, АПОКАЛИПСИС, ИОАНН… С ней стало невозможно разговаривать: начнет с простых вещей, и вдруг с ровного места и в овраг конца света, а там – Предтеча, Креститель, Мессия, Иуда – всё разложено, свечи горят, престол курится, руины тонут в нескончаемых топях, человечество проваливается в огнедышащую геенну…

Ненавижу миссионеров, ненавижу сектантов, ненавижу религию! Сперва они отняли у меня сестру, теперь утянули бабку, не дали умереть… даже на могиле у нее устроили проповедь… стонали: сестра наша была… наша сестра… Поэтому моя бабушка не умерла, это там их «сестра» умерла, а моя бабушка как была, так и осталась со мной.

Как у нее блестели глаза перед смертью! Что это был за ужасающий блеск! Это было потустороннее сияние!

– Она умирала от опухоли мозга. Вот так, стоило попасть к миссионерам, тут же опухоль! Говорят, будто у них там NLP, облучение, сектанты владеют какими-то аппаратами, которые воздействуют на рассудочную деятельность человека, направляя луч на череп человека из скрытого источника, они ослабляют способность здраво мыслить и начинают зомбировать… Всё понятно. Моя бабушка просто так не сдалась бы. Но я больше грешу на сестру, на нее – если б не она, не пошла б к ним бабуля. Моя сестра провожала бабушку, меняла ей памперсы, засовывала таблетки в задний проход, поила и кормила с ложки, а потом нам удалось найти приют, и там ее последние дни скоротали медсестры, и моя мать бегала, навещала… уж не знаю, о чем она ей там плела, сама признавалась в следующем:

– Я ей сказки рассказывала, песни пела, о прошлом вспоминали… вспомнили деда Мишу, дядю Родиона, тебя часто вспоминали, как ты упал в канаву, как потерялся в лесу, в болоте чуть не утонул…

Вот об этом моя мать с ней говорила в последние дни…

– А потом она умерла, – рассказала мать. – Я к ней пришла: она лежит. Я ее накормила, напоила, вытерла губы, лекарства дала, и она полежала, узнала меня, приподнялась, сказала, что припасла нам немецкие таблетки какие-то от суставов, и всё – умерла с чистой совестью! Теперь надо у Ларочки спросить: где наши таблетки от суставов, которые бабуля нам припасла. Как это зачем? Никакой не предсмертный бред это был! Я своими ушами слышала и своими глазами видела: она в своем уме была. Ты ничего не знаешь о смерти! Человек перед концом в себя приходит совершенно! Ты что! Такого не знает! Что ты о человеческой природе тогда знаешь? У каждого перед смертью в самый последний момент всё проясняется. Туман развеивается, и ум работает как часы. Выступает солнце, и всё как в хороший ясный день. Потому как жизнь – мука и мрак, а в смерти всё легко. И вот с ней так было. Так что есть, есть где-то в бабушкиной комнате лекарство, которое вылечит твои суставы… Как это тебе не надо? Ты с ума сошел! Ха-ха-ха! Ему не надо… Вы послушайте идиота!..

И в таком духе дальше.

На кладбище мы ехали в машине какого-то миссионера – они слетелись в черных пиджаках, все нарядные, ведь день смерти у них – это день ВЕЛИКОГО ОСВОБОЖДЕНИЯ И ОБЛЕГЧЕНИЯ; миссионеры радовались, они воспринимали смерть бабушки как ИЗБАВЛЕНИЕ ОТ МУК И ВЕЛИКИХ СТРАДАНИЙ, дальше по их канве у нее будет странствие в МИР ИНОЙ, МИР ПОКОЯ И ГАРМОНИИ, то есть – ПАРАДИЗ, а всем нам, значит, продолжать барахтаться в апокалиптических судорогах, то есть – жить.

Отец моей сестренки спел песенку миссионеру о том, что бабуля провела последние дни в таких страшных муках. И что для нее, несомненно, смерть не что иное, как избавление и облегчение, с чем проклятый миссионер – сухонький порядочный старичок с виду – моментально согласился и приплел псалом какой-то, с важным видом надутого мудростью мочевого пузыря. Отец моей сестрицы пошел дальше, рассказал, что, в отличие от смерти бабули, смерть ее сына, то бишь моего отца (в этот момент я напрягся, не мог поверить ушам: он собирается первому встречному – да еще миссионеру – рассказывать про моего отца!), была ужасной и отвратительной:

– Сын ее умирал тоже мучительно, но в таких позорных обстоятельствах, с какой-то проституткой и ее детьми, за городом, довели дом до разрушенного состояния, превратили красивый дом, в котором мы все когда-то вместе жили, в клоповник, со свалки понатаскал вещей, там бомжи и воры жили, гнали брагу и бензин пили… Ужас!

Я сидел как приклеенный, меня сковал паралич, так я был поражен. А он, забыв обо мне совершенно, продолжал:

– …после смерти ее сына всё это не закончилось… Дом она не могла заполучить, потому что наследник… (то есть я, наследник, он меня имел в виду)… сын его, натворил чего-то, проворовался или ограбил кого-то, еще тот был, в розыске числился, бегал по заграницам, прятался, его искали и менты, и бандиты, в газетах портрет его был, по телевизору показывали, к нам тоже звонили, черт знает что, все нервы выели… короче, бабуля не могла получить дом, не могла продать, навести в нем порядок, там продолжали жить какие-то уголовники, свалочные бродяги, притон-бункер сделали себе… а потом нашли выход из положения, снова объявили внука ее в розыск, заново стали искать, ну и полгода ждали, не нашли, и тогда она получила дом, продала его, и мы наконец-то вздохнули, купили эту квартиру – я тоже существенную внес лепту – и зажили по-человечески. Так что во всех отношениях, не считая болезни, она прожила последние годы в достойных человеческих условиях…

С похорон я ушел. На поминках не был. Я шел вдоль дороги… сворачивал на тропинки… всё не мог выпустить злость, в голове вспыхивали слова этого кретина… первому встречному миссионеру он рассказывал о моем отце!.. обо мне!.. да кто он такой вообще, чтобы что-то о нас говорить?!. Что он знал?.. кроме падения моего отца, он ничего не видел!.. он не знал его… а меня?.. да что он знал обо мне?..

Бродил по дорожкам, сидел на скамейках, разговаривал с птицами, кошками, деревьями… Ковылял вдоль шоссе, и оно не кончалось: машины летели, и не было им счета. Сидел в придорожных барах, пил портер, черный, как моя злоба, мутный, как моя печаль, пряный, как моя похоть, нескончаемый, как моя обида на весь мир и всё человечество. И снова шел, шел…