Ольга, королева русов. Вещий Олег - Борис Васильев

— Будет исполнено, конунг.

— Поспешно дыры не латают, Орогост. Поспешность их рвет. И делает новые дыры. Хальвард вытащит признание из кого угодно. Что он мог выудить из твоего лазутчика?

— Лазутчик должен был выяснить, кто была та женщина, которую замучил палач Рюрика. Я считаю ее любовницей Олега, конунг.

— А что же могла делать любовница конунга русов в Новгороде?

— Может быть, Олег хотел узнать о здоровье Рюрика? Это могло развязать ему руки: ведь у него — княжич Игорь.

— Пустое. Пять лет назад княжич еще не родился на свет. — Рогхард вдруг подался вперед. — Где? Где Олег прячет сына Рюрика сегодня?

— Нам это неизвестно.

— А должно быть известно! — неожиданно выкрикнул конунг, с силой ударив кулаком по подлокотнику кресла. — Мы бродим в темноте, потому что ты, Орогост, все время роняешь факел знаний!

Ноздри Рогхарда побелели, что служило верным признаком гнева. Орогост зорко уловил перемену в его настроении: пора было предлагать продуманный и оговоренный с советниками ход.

— Олег еще не имеет права на жену, но без любовниц он обходиться не может, конунг. А о них никто не знает ни в Старой Русе, ни в Новгороде, ни у нас. Почему он прячет их, ведь это не в обычае русов?

Вопреки обыкновению Орогост говорил неторопливо, стараясь для пущей убедительности подражать манере конунга размышлять вслух. Краем глаза он наблюдал за ним, видел, как разжался кулак Рогхарда, как блеснул взгляд из-под нахмуренных бровей.

— Мужчина не прячет любовниц от друзей, он прячет их от женщин. В Старой Русе всем известно, что у него есть воспитанница, вот от нее он и прячется. А это значит одно: она не воспитанница, а прижитая дочь. Это его сердце, конунг, до которого ты хотел добраться.

Орогост расчетливо замолчал, чтобы дать Рогхарду возможность все оценить. И резко повысить в цене собственное предложение, которое намеревался высказать в конце.

— Так, — обронил конунг. — Пока разумно, поскольку из этого следует, что та женщина могла быть матерью его воспитанницы. Ты хочешь выкрасть ее, когда русы уйдут в южный поход?

— Нет, конунг. Я хочу предложить ей верную подругу.

— И у тебя есть на примете такая подруга?

— Есть, конунг. Инегельда.

— Что? — Рогхард всем телом повернулся к нему. — Ты пошлешь в логово Олега собственную дочь, Орогост?

— Она — лиса. Хитрая, рыжая, ласковая и беспощадная, уж она-то разузнает, где спрятан княжич Игорь. Я зашлю Инегельду с первым торговым караваном и сделаю так, что Олег подарит ее своей воспитаннице.

— И над сердцем Олега повиснет кинжал.

— Или капля яда.

Конунг и его воевода одновременно улыбнулись друг другу. Впервые за всю беседу.

Глава шестая

Всезнающий Хальвард не ошибался, предполагая, что Урменя до сей поры точит обида на отца — Смоленского князя Воислава. Да, он и вправду родился от рабыни-гречанки, которую византийские купцы подарили князю Воиславу, в то время еще неженатому, молодому, влюбчивому и веселому. Князь искренне любил своего первенца, не жалел ни времени, ни средств на его воспитание и уж тем более не прятал на задворках княжеского терема. Но время шло, волоча за собою осложнения, тревоги и обязанности, князь Воислав взрослел, меняя охоты и любовниц на княжеские заботы. А их все прибавлялось: русы озорничали на севере, роги отхватили добрый кусок на западе, меря и мурома теснила с востока, радимичи перехватывали караваны на юге. Последнее было особенно тревожным: благополучие Смоленска да и всей земли кривичей впрямую зависело от торгового пути из варяг в греки. А тут умер отец, и на молодого Воислава разом обрушились все государственные неприятности.

— Ты должен породниться с радимичами, — в один голос заявили старые думцы отца. — У тамошнего князя дочь на выданье.

Эта свадьба не затронула Урменя: он был еще парнишкой, искренне любил отца и твердо верил, что женитьба никак не отразится на его судьбе. Но через год у князя Воислава родился законный наследник, и могущественная южная партия княжеской Думы начала осторожно, но постоянно напоминать Воиславу, что спокойствие кривичей зависит от законности династии. Князь пока отбивался, но шепотливые советы разъедали душу, как ржа железо. И все же князь Смоленска долго не мог решиться объявить первенцу, что не считает его более своим наследником.

Урмень прекрасно знал об этой думско-теремной суете. И ему нашептывали в уши доброжелатели и выдававшие себя за таковых; и сам он был не по годам сообразителен; и, наконец, мать его выселили из Смоленска, пожаловав свободу и деревеньку. Вот тогда-то и сказался его неукротимый нрав: он знал, кто уговорил князя выселить его мать из княжего терема, и через некоторое время с преданными отроками разгромил усадьбу шептуна-боярина и сжег ее дотла.

— Вон из моего города, — сказал князь Воислав первенцу. — Глаза мои не желают более видеть тебя.

Швырнул ему кошель с золотом и ушел. Урмень подобрал кошель без всякого смущения: нужно было вооружение для отроков, кони, одежда. И навсегда ушел из Смоленска. Год грабил торговые караваны, а потом вышиб с Вопского волока отцовскую стражу и через посланца уведомил его, что отныне берет охрану волока на себя за плату пищей, одеждой и оружием. Странно, но князь Воислав сразу же согласился, даже не наказав за разгром сторожевого отряда.

— В Урмене — княжеская кровь. Он сдержит слово, бояре.

Урмень был вспыльчив, бесстрашен в бою, без меры азартен на охоте, но упрям, не по-славянски недоверчив и горд. Он тщательно отбирал воев, беспощадно изгоняя за малейшее проявление нерешительности, жадности или неисполнения его личного повеления, требовал роты от вновь вступающих в ватагу, но жил одной жизнью со всеми. Он по-прежнему любил отца, хотя обиды — не за себя, за мать — простить не мог, и князь не ошибся: изгнанный сын служил ему верой и правдой. Отстроил доброе зимовье, отряд на зиму не распускал, но сам исчезал на две недели, и только самый близкий друг детства Одинец был посвящен в цель этих исчезновений. Урмень навещал мать.

О появлении посольства русов Урмень узнал от гонца, когда посольство добралось до первого волока — рубежа между русами, кривичами и Землей Новгородской. Послы шли не только от русов, к которым кривичи всегда относились с долей недоверия, но и от Великого князя Новгородского Рюрика. Это меняло дело, поскольку Смоленский князь, дед Урменя, в свое время принес Рюрику роту на верность. Такое посольство Урмень не имел права задерживать, а потому, отправив верного Одинца к отцу, стал готовиться с достоинством и честью встретить высоких послов. И в рассчитанное время в подобающей случаю одежде выплыл им навстречу на лодке-однодеревке с двумя умелыми гребцами.

— Послам Великого князя Новгородского Рюрика и конунга русов Олега честь, слава и место у моих костров! — прокричал он, выйдя на сближение с посольским стругом. — Я — Урмень, атаман Вопской стражи.

Сильные руки лодейщиков подняли Урменя из лодки и бережно поставили перед послами. Перемысл, как главный посол, обнял его, дважды поликовавшись.

— Здрав буди, княжич Урмень. Я — посол конунга Олега Перемысл. Дозволь представить тебе Сигурда, сына Трувора Белоголового, посланника Великого князя Новгородского Рюрика.

Молодые люди сдержанно обменялись поклонами. Пока Перемысл вел вежливый разговор о здоровье Смоленского князя Воислава, Сигурд откровенно разглядывал рослого широкоплечего атамана, который во что бы то ни стало должен был стать его побратимом. Урмень понравился ему, но Сигурд тотчас же поймал себя на мысли, что вряд ли они когда-либо станут побратимами. Что-то в Урмене было отрешенное. «Изгойское», как про себя определил Сигурд.

Неделю посольство отдыхало: Перемысл основательно знакомился с состоянием волока, пока лодейщики и плотники готовили суда для перевоза по суше в один из притоков Днепра. Осмотром он остался доволен, но сказал Урменю, что с его позволения одолжит ему двух знатоков перевалочного дела для подготовки будущей переброски войска и обозов. Это были люди Хальварда, в чем Сигурд не сомневался, но ничего не заподозривший Урмень не возражал. О самом Сигурде речь вообще не заходила, поскольку он должен был вернуться на Вопский волок с грамотой и людьми князя Воислава.

По вечерам они собирались в большой избе, отстроенной для отдыха подолгу застревавших здесь торговых людей, но Урмень подчеркнуто разговаривал только с Перемыслом, вежливо, но очень коротко отвечая на вопросы остальных. Сигурд продолжал приглядываться к нему: атаман пил мало и только фряжское вино, держался со сдержанным достоинством, и Сигурд окончательно убедился, что настоятельный совет Хальварда ему осуществить не удастся, о чем с глазу на глаз и поведал старшему из остающихся здесь знатоков-перевальщиков.