Лукуми - Альфредо Конде

Итак, когда советским детям исполнялось восемь лет, им на грудь, рядом с сердцем прикрепляли значок в форме красной пятиконечной звезды, в центре которого была фотография Ленина в детском возрасте. Эта фотография обладала волшебной силой. Она превращала ребенка в октябренка, особое существо. Начиная с этого момента, отмеченный таким образом ребенок должен был учиться больше и лучше. И еще он должен был заниматься общественной работой, дабы соответствовать различного рода предписаниям, возносящим его на сию высоту. Нет сомнения, что манипулирование людьми и протекционизм бытуют во многих местах нашей планеты, не только на маленькой, влажной и зеленой земле моего отца. В некоторых странах они становятся частью государственной системы. Мне об этом уже было кое-что известно.

Обо всем этом меня проинформировал ответственный работник моего нового учебного заведения, как только я туда попал. И сделал он это с видом явного превосходства, в очень неприятной для меня форме и с очевидным высокомерием, природу которого мне удалось распознать несколько позже. И еще с неким дальним прицелом, который я не вполне тогда оценил. Он обладал весьма изящными, я бы даже сказал, изысканными манерами, и это заставило меня предположить, что он родом из какого-нибудь влиятельного в прежние времена белого семейства и хорошо осознает свое расовое превосходство.

— Ты призван к великим целям, — заметил он.

Он говорил, устремив взгляд в небо и любовно вслушиваясь в собственную речь. Итак, он продолжал:

— Напомню тебе, что такой мужественный и героический человек, как генерал Кинтин Бандерас, герой Войны за Независимость, после ее окончания оказался без работы, и когда он попросил помощи у президента Республики, тот предложил ему пять песо и место почтальона, — важно сказал он мне.

— Я знаю.

Я сказал ему только это, но мне было известно, что с великим Бандерасом поступили так из-за цвета кожи. Однако я предпочел благоразумно не затрагивать сию тему и вместо этого сделал глубокий вдох, выпятил грудь и заговорил неторопливо, почти по слогам:

— Но затем в 1906 году он поднял восстание, — привел я известный мне факт, одновременно выдыхая весь набранный в легкие воздух.

— Да, это так, все верно, — признал мой собеседник, — но он погиб в бою, и позднее его тело было изрублено мачете и перевезено в шарабане в военный лагерь, — заключил он, демонстрируя свою информированность и ощущая себя абсолютным победителем в нашей первой встрече, полагая, что поставил меня на место.

Последнее мне действительно было неизвестно, я не знал, что тело генерала четвертовали, дабы унизить его честь солдата, а затем перевезли останки не на артиллерийском лафете, а в обычном шарабане. Это сделали лишь потому, что он был негром. Я решил обсудить это с дядей, чтобы понять, кто все-таки смеется последним, и смог убедиться, что бывают случаи, когда тот, кто смеется первым, смеется дважды. Раньше я думал, что революция всесильна, она может все, и мысль о том, что существуют и иные ценности, стоящие выше, значительно поубавило во мне доблестный дух пионера, недавно допущенного к алтарю. Всегда существует связь между причиной и следствием.

Мой дядя, прекрасно понимавший что к чему в идеологическом плане, на этот раз воздержался от каких бы то ни было комментариев, и тот самодовольный тип мог продолжать наставлять меня, пробуждая во мне европеизированное тщеславие, возможно, догадываясь о том, какую роль в моем самоощущении сыграет в дальнейшем моя галисийская кровь, постепенно оттеснившая внутри меня другую, черную, которая, судя по всему, ему была не по душе.

В те годы, которые теперь мне кажутся столь далекими, все хотели быть пионерами, и некоторые, скорее даже большинство, удостаивались этого. Надо сказать, мне удалось этого добиться без всяких усилий. Это дало дополнительную пищу моим сомнениям в объективности и бескорыстии Революции и укрепило меня в стремлении следовать избранному мною приспособленческому методу. Известно, что любой компромисс сначала пачкает совесть, а потом ее отмывает. И я прекрасный тому пример.

Мои новые товарищи поделились со мной опытом, через который они прошли и которого не было у меня. Это оказалось совсем несложно. Один из них, страдающий отсутствием элементарного слуха, необходимого для того, чтобы считаться истинным кубинцем, танцевать сон и иметь некоторые гарантии социального успеха, рассказал мне о тех проблемах, которые возникли у него, когда пришло время вступления в пионеры. Я узнал, что в течение всего предшествовавшего сему знаменательному событию года он жил под гнетом постоянной тревоги: ему сказали, что для того, чтобы стать пионером, нужно иметь только отличные оценки, быть активным в общественном плане и что лишь десять из сорока учеников, составлявших его класс и претендовавших на сие высокое звание, смогут этого добиться. Таким образом, картина перед ним открывалась неутешительная.

Когда он признался мне, что его считают недостаточно «активным», он выделил это слово высоким, я бы даже сказал, писклявым тоном, желая, очевидно, добиться двойного комического эффекта, которого он, вне всякого сомнения, частично достиг, ибо это заставило меня улыбнуться. Однако в тот момент я еще не понимал, кто он такой на самом деле. Орел, который способен взирать на солнце, не прикрывая глаз. Тогда же он более всего хотел дать мне понять, стараясь не подвергать себя излишнему риску, что мучается сомнениями.

Жаль, что я не сумел почувствовать этого в тот момент, ибо мне удалось бы сберечь много времени и избавить себя от некоторых неприятных моментов. Позднее, значительно позднее, уже без всякой иронии он признается мне, что отсутствие у него склонностей к физкультуре и к пению окончательно покончили бы со всеми его честолюбивыми устремлениями, не вмешайся его отец, белый, с густыми сталинскими усами выдающийся помощник доктора Гальярта, правой руки главного цефалопода, нашего горячо любимого главнокомандующего и лидера Революции, которой, похоже Никогда-не-суждено-закончиться. Усач все разрешил с помощью простого телефонного звонка. Когда мой товарищ мне об этом рассказал, я, не колеблясь ни минуты, признался ему, кто мой дядя. Это окончательно скрепило нашу дружбу. Рохелио Тибио и теперь мой друг.

Рохелио был настоящим чудом. И кладезем информации. Он с удивительной точностью запоминал все действия своих товарищей в момент, когда они внимали объяснениям учительницы, отвечавшей за их учебу и поведение и обязанной тщательно наблюдать за ними, дабы решить, кому суждено войти в число десяти счастливчиков. Дети, родившиеся в странах с диктаторским режимом, рождаются сразу взрослыми и с малых лет кажутся стариками. Рохелио, судя по всему, родился в возрасте Мафусаила на склоне лет.

Последнее собрание, которое можно назвать всем собраниям головой, решающее и окончательное, ассамблея, на которой должны были избрать счастливчиков из класса Рохелио, продолжалось два часа, что само по себе вовсе не так уж плохо для детей столь нежного возраста. Помимо прочего, оно свидетельствовало об усердии их классной руководительницы, стараниях, с которыми она принимала в расчет все и каждое из высказанных мнений, а также о ненавязчиво осуществляемом ею руководстве, последовательной и нелегкой работе, исполненной ловкости и осмотрительности и состоявшей в том, чтобы целенаправленно лить воду на свою мельницу и добиться того, чтобы мой друг, Рохелио Тобио, оказался одним из избранных, вопреки всем своим недостаткам и благодаря единственному достоинству, заключавшемуся в том, что он сын своего отца.

Рохелио Тобио был юношей в высшей степени проницательным, он все прекрасно понял и принял правила игры. Он был умным. Но в этом приятии таилось и наказание: он начал сомневаться в системе; и именно последнее побудило меня, в свою очередь, принять его дружбу.

— В конечном итоге вышло так, что все мы, избранные, имеем какие-то недостатки, — сказал он мне, не испытывая никаких угрызений совести.

Сказать такое в тех обстоятельствах уже значило немало, ибо изначально предполагалось, что все мы должны быть совершенными или, по крайней мере, приближаться к высшей степени совершенства; степени, которая естественным образом подразумевала немедленный донос на того, кто высказался так, как это сделал Рохелио. Ибо всем известно, какую опасность представляет собой червивое яблоко, лежащее в корзине с целыми плодами. Возможно, к такому рискованному заявлению его подтолкнул цвет моей кожи, выдающиеся скулы или толстые губы, так похожие на губы моей бабки, но мне хотелось думать не об этом, а о его аналитических способностях и его смелой критике. Естественно, я ничего никому не сказал.

Из учебников, изданных в Советском Союзе, мы знали, в чем состояла церемония приема в пионеры, и накануне этого события очень нервничали. Мы читали, что церемония должна включать в себя целый ряд необыкновенно торжественных и важных актов, и пребывали в ожидании славных минут, наполненных грохотом барабанов и радостью посвящения. Дети, которые наперекор всему продолжали жить внутри нас, одерживали верх.