Девочка в красном пальто - Кейт Хэмер

Откуда ни возьмись в пустом доме – звуки, запахи, тоска. Воспоминания? Кармел вернулась с прогулки, и ее вырвало прямо за столом. Ничего, ничего, сейчас уберем. Сломалась игрушка – заводная утка все кивает и крякает, никак не останавливается. Пол попытался ее починить – безуспешно. Тогда он сдался и вынул батарейку, заставил игрушку замолчать навсегда. Воспоминания выныривают из темноты, сплетаются в паутину, подстерегают меня, куда ни пойду, везде утыкаюсь в них лицом. Кармел смотрит на меня: «Так мы едем?» Надежда написана на ее лице. «Да, едем. Мы поедем на поезде».

Снова подымаюсь в ее комнату, замечаю, что трудно дышать, открываю окно, чтобы глотнуть свежего воздуха. Лунный свет заливает сад. Отечная физиономия луны смотрит вниз, она распухла – не то от воды, не то от крови, ее рот как трещина, он может в любой момент открыться, и из него вырвется крик. Я схватилась за оконную раму, чтобы не упасть. Возьми себя в руки, сказала я себе.

Я нашла в ящике ее комода материалы для рисования – коробку с фломастерами, кисточки.

– Мне нужна карта, – обратилась я к пустоте. – Я нарисую схему, отмечу всех наших знакомых и знакомых наших знакомых. И возможно, эта схема подарит мне ключ к разгадке.

Я развернула рулон бумаги и прикрепила огромный лист к стене над ее кроватью. Красным фломастером я написала в центре пустого белого пространства: Кармел.

Лиловыми линиями нужно отметить знакомых. Линий все больше и больше, образуется путаница людей и связей: Пол, его братья Шон и Даррен. Люси. Мои подруги – Белинда, Несса, Джулия, остальные, под именем Кармел образуется гнездо, фломастеры ручейками соединяют нас всех. Элис. Человек в лабиринте. Теперь ее друзья – я постаралась вспомнить как можно больше имен ее одноклассников и всех разместила рядами сбоку от нее.

– Где же ты? – я спросила у карты. – Где линия, которая приведет меня к тебе?

Я водила пальцами по нарисованным линиям:

– Эта? Или эта? Должна же быть такая.

Я как можно дальше гнала от себя мысль, что все эти имена не имеют никакого отношения к исчезновению Кармел, что это событие из другого ряда, лишенное связи с нашей жизнью. В конце концов я снова присела у столика рядом с ее кроватью, силы меня покинули, но я осознала – рисование так увлекло меня, что я снова, на какой-то миг, попала в зону забвения.

Наступила моя первая ночь в одиночестве, спала я крепко, ни один сон не нарушил непроглядную темноту. Утром с чашкой чая я поднялась в ее комнату и увидела на стене свою запутанную схему. Карта моей дочери, подумала я. Карта напоминала гигантского диковинного паука, который стремится своими лапами охватить весь мир, чтобы нащупать Кармел.

Пока я стояла и рассматривала цветные линии, эти связи между людьми, я подумала, что передо мной карта и моей жизни тоже, на ней показаны все, кто знал меня и кого знала я, и эта мысль поразила меня. На стене – все, что существует без меня, а меня как будто выплюнули. Теперь нужно найти способ жить одной – или засохнуть и умереть.

24

Слышатся голоса. Створки дверей распахиваются, становится светло. В проеме стоят двое, их фигуры кажутся черными на фоне оранжевого неба.

Я понимаю, что нахожусь в фургоне.

Один из этих двоих наклоняется, его голова попадает в луч света, и я узнаю дедушку. Я прищуриваюсь – они оба здесь. И дедушка, и Дороти.

Я рада, я счастлива видеть их, мне хочется закричать от радости. Я помню дедушку и Дороти, но не могу сказать ни слова. Я лежу и смотрю, как дедушка опускает металлическую откидную лестницу из фургона на землю. Дороти стоит позади него.

Дедушка широко разводит руки, приглашая выйти. Он кажется больше и сильнее, чем запомнился раньше. Он высоко держит голову, а до этого всегда горбился, и глаза смотрели исподлобья. Сейчас, в розовато-оранжевых лучах, он выглядит довольным – здоровым и счастливым, седые волосы стали длиннее и шевелятся от ветра, бледные глаза светятся. Ладони у него огромные, как лопаты, и он, похоже, очень рад жить на свете.

Я смотрю на Дороти.

Странное дело. Если бы меня спросили, кто мне понравился больше, кто был добрее ко мне, я бы сказала – Дороти. Она обнимала меня и однажды устроила мне пикник по секрету от дедушки, но она тоже изменилась. Я не могу объяснить, как это произошло, но я с первого взгляда поняла, что она изменилась. Очень сильно. Ее лицо в тени, и глаза похожи на черные дыры. Мне с первой секунды ясно, что она перешла на темную сторону.

За спинами дедушки и Дороти садится солнце, оно освещает даже не поля, а просто какую-то дикую местность, из земли повсюду торчат огромные камни. Мой ум обращается внутрь, и я чувствую там, в глубине, каменное яйцо, оно называется «мама умерла, и жизнь изменилась навсегда».

Все это я понимаю в считаные секунды.

Двойняшки вприпрыжку спускаются по лестнице. Они скачут вокруг Дороти и разговаривают с ней на чужом языке, который мне непонятен.

Мне становится страшно. Даже плакать не хочется. Я просто насекомое, которое положили в банку и встряхнули, что было мочи, и теперь оно лежит кверху лапками и даже взлететь не может. Медленно вылезаю из кровати, кое-как спускаюсь по лестнице – не то что двойняшки, без прыжков и танцев, как дряхлая старушонка ползу, еле-еле, как будто ноги вот-вот подломятся.

Дедушка поддерживает меня одной рукой, помогает спускаться.

– Кармел, как приятно видеть, что ты пришла в себя и встала на ноги, – говорит он.

Я хочу ответить, что не очень-то я пришла в себя, а это ползание на полусогнутых вряд ли можно назвать «встала на ноги».

– Добро пожаловать в нашу маленькую семью. Я смотрю, ты уже познакомилась с девочками Дороти. Славные близняшки, милые малышки.

Я киваю. Почему Дороти не говорила мне, что у нее есть дочери-двойняшки? Почему бы ей не сказать: «У меня есть две девочки твоего возраста»? Почему бы не признаться: «Я умею говорить на другом языке»?

Дороти наклоняется над кучей вещей, которые лежат на земле, а двойняшки бегают вокруг нее, как собачонки, которые засиделись взаперти и вот вырвались на волю.

Я чувствую сильную боль в сердце, каменное яйцо становится тяжелее. Мне хочется, чтобы Дороти подошла ко мне, обняла, сказала: «Все будет на пять с плюсом», чтобы мы с ней стали друзьями, как раньше. Но она открывает коробки, вынимает тарелки и банки, ее коричневая кожа блестит на солнце, и мне кажется, что она нарочно не смотрит в мою сторону.

Уже близок конец лестницы, моя рука лежит на дедушкином рукаве. На дедушке, как обычно, белая рубашка, а поверх нее короткое пальто. Это пальто дедушка называет «толстовка». Ткань толстая, на ощупь – как войлок. В этом одеянии дедушка и вправду выглядит толстым и солидным.

– Привет, дорогая, – тихо говорит он мне.

– Привет, – отвечаю я. Похоже на то, что мы обменялись приветом по секрету ото всех, от Дороти и ее шумных двойняшек.

– Как ты себя чувствуешь? – Лицо у него серьезное, он смотрит на меня так, словно важнее меня в его жизни ничего нет. От этого взгляда мне хочется плакать, потому что давно на меня никто не смотрел так. Так на меня смотрела мама. Но я не хочу давать волю слезам. Я думаю, как мне раздробить каменное яйцо в груди на мелкие кусочки – мужайся, Кармел, мужайся, – потому что вряд ли я смогу носить в себе такую тяжесть долго.

От бескрайности просторов вокруг у меня кружится голова.

– Дедушка, – спрашиваю я, – ты что, живешь в фургоне?

Он улыбается, ветер закидывает волосы ему на глаза, потом обратно.

– Бывает, бывает. Нам достался этот фургон, и мы свили в нем гнездо. Фургон гораздо лучше, чем дом, потому что в нем можно путешествовать.

У меня больше нет сил терпеть, внизу живота даже больно.

– А есть в нем… есть в нем туалет? – спрашиваю я, и лучше бы не спрашивала, потому что по выражению его лица понимаю, что туалета нет, а признавать, что у его фургона есть недостатки, он не хочет.

– Боюсь, что это не автодом миллионера. Не отель на колесах класса «люкс». Нам ни к чему эти излишества. Если нужно облегчиться, мы можем сделать это на природе.

Я осматриваюсь. Я поняла, что он советует мне пописать прямо на землю, но рядом нет ни забора, ни кустика, за которыми можно спрятаться. Я делаю последний шаг по лестнице, и, когда моя нога касается земли, дедушка вдруг говорит:

– С прибытием на землю Соединенных Штатов Америки!

Я смотрю на него, ошарашенная. Я даже забыла, что хочу писать.

– Мы в Америке? Ты шутишь?

Он мечтательно улыбается:

– Не шучу. Это правда. Ты очень долго болела, Кармел, очень долго. Но, я вижу, сейчас тебе гораздо лучше. Молитвы, которые мы возносили, были услышаны Господом, и Кармел ступила на землю жизни.

Я ежусь, когда слышу это, потому что если есть земля жизни, то должна быть и земля смерти, и у меня в голове проносится, как она выглядит. Это розовато-кровавое месиво, которое усеяно тысячами глаз, каждый из которых мигает и смотрит. Дедушка не замечает, как я поежилась.